при всём честном народе была обречена на позор! До сих пор помню и ту задачку на вычисление площади участка вокруг дома, и ту систему уравнений с двумя неизвестными, и ту «небесную кару»: «Жуган – и не может решить?!» – когда умудрился озадачить своей неожиданной тупостью наших математичек. Но каждый раз, потом, когда уже мои р'одные детишки проходили равенство треугольников, я вновь и вновь горел от давнего внутреннего стыда за свою соображалку, за мои способности к абстракции: ну никак не мог два одинаковых деревянных облупленных треугольника в руках Лилии Ивановны представить равными! Физический мир во мне упёрся ногами и руками и не давал абстрактным образам бессмертного Евклида даже прикоснуться до моих шариков и роликов: «Да пока эти хитрые треугольные деревяшки с ручками трутся друг об друга, пока „ищут“ соответствующие свои вершины, сколько ж уже атомов покинули их „равность!“ Бред какой-то! Нетушки, хоть Евклиду видней, но кто контролирует перемещение, до самого последнего электрона?» Представляю, что читалось в моих выпученных глазах, неверящих в происходящее – в этот фокус, где меня пытаются облапошить за подписью Евклида, что воображаемое, то бишь абстрактное, можно потрогать руками нашей Лилии Ивановны. И вот тут-то меня тогда и сразил он, Санька, Санька Кувычко.
Так для меня это и осталось «равным»: Санька – и бессмертное равенство треугольников. Натыкаясь по жизни на равенство этих волшебных треугольников, я сразу же вспоминаю только его, Саньку. А когда так или иначе встречаю в памяти Саньку, то сразу передо мной возникают его, только его равные треугольники, чью заколдованную равность он доказывал у доски – и расколдовал мою спящую на физическом диванчике абстракцию. Так уж случилось, что именно он первым отвечал урок на эту тему, без запинки, и было видно, что ему самому интересно бодаться с доказательством. Но почему-то мелу в его руке я поверил! А учебным пособиям в руках учительницы – нет. Но ведь мела ни в руке Сашки, ни на доске я уже не помню, а Сашка так и остался моим переводчиком материального мира в идеальный. И разинутые рты в классе: «Так всё просто оказывается!», и витающая радость, что пронесло и не вызовут уже другого, наверно, тоже помогли подружиться с товарищем Евклидом. И всё же здесь спряталось ещё одно «но».
Да, потом, позже, Саньке всё же наскучила математика, а тогда, хоть он строчил формулы в сто раз почище, чем я, первым по математике был не он, а наш «профессор Ханс», Сашка Рогоза. Но если бы вызвали к доске Ханса пообломать руки и ноги этим треугольникам и вынудить их сознаться в равенстве, то я бы не поверил «профессору». Он в пять секунд бы справился, но кто внутри себя верит отличникам? Они такие правильные, со всем согласные, что им ни скажут учителя, и что бы ни было написано в учебниках. Да они за пятёрки портрету этого доисторического Евклида в учебнике и улыбаться будут, и поддакивать – и утром, и когда спать ложатся! Не, только не Хансу – пусть он хоть и со всей вселенской математикой бы справился. Нет, не нашему великому Хансу было
