милостыню для церкви. Женщина выслушала его очень внимательно, но поблагодарила без улыбки.
Направляясь к наружной двери, падре увидел, что внутрь глядят какие-то дети, прижавшись к металлической сетке носами. Когда он открыл дверь, дети бросились врассыпную. Обычно в это время на улице не было ни души. Сейчас, однако, там были не только дети. Под миндальными деревьями стояли небольшие группы людей. Падре окинул взглядом улицу, преломленную в призме зноя, и мягким движением снова затворил дверь.
– Подождите минутку, – сказал он, не глядя на женщину.
Дверь в глубине дома открылась, и оттуда вышла его сестра; поверх ночной рубашки она набросила черную кофту, а волосы у нее были теперь распущены и лежали на плечах. Она молча посмотрела на священника.
– Что случилось? – спросил он.
– Люди поняли, – прошептала сестра.
– Лучше им выйти через патио, – произнес падре.
– Да все равно все повысовывались в окна.
Похоже, мать поняла это только теперь. Она вглядывалась в сетку, пытаясь рассмотреть, что происходит на улице. Потом взяла у девочки цветы и пошла к двери. Девочка двинулась за ней следом.
– Подождите, пока солнце опустится, – сказал падре.
– Вы расплавитесь, – добавила, стоя неподвижно в глубине комнаты, его сестра. – Я вам зонтик одолжу.
– Спасибо, – кивнула женщина. – Нам и так хорошо.
Она взяла девочку за руку, и они вышли на улицу.
Один из этих дней
Наступивший понедельник был теплым, волглым, но без дождя. Дон Аурелио Эскобар, недипломированный дантист, всегда поднимавшийся рано, открыл свой кабинет в шесть часов. Он извлек из стеклянного шкафа гипсовую форму с искусственной челюстью и пригоршню инструментов, которые аккуратно разложил на столе по размеру, от больших до маленьких, как на выставке. Прямой, сухощавый, он был в рубашке без воротничка, застегнутой на позолоченную пуговицу вверху, и брюки с эластичными подтяжками. Взгляд его был замкнут и словно обращен в себя, как это бывает у глухих.
Придвинув бормашину к вращающемуся креслу, он принялся шлифовать челюсть. Трудился упорно, беспрерывно, нажимая на педаль бормашины, даже когда в этом не было необходимости.
Но лицо оставалось непроницаемо равнодушным, будто его не занимало то, чем он занят.
После восьми часов он сделал перерыв, взглянул через окно на небо и увидел двух грифов, которые сушили перья на соседней крыше. Снова взялся за шлифовку, думая о том, что до обеда скорее всего опять польет дождь. Из раздумчивости вывел его ломающийся голос одиннадцатилетнего сына:
– Папа!
– Что?
– Алькальд спрашивает, вырвешь ли ты ему зуб?
– Скажи, меня нет.
Теперь дантист вытачивал золотую коронку. Держа в вытянутой руке, прищурившись, он внимательно рассматривал ее. Из приемной вновь донесся голос сына:
– Говорит, ты здесь, он слышал.
