сестру с того самого дня, как научилась говорить. Лин не хочет идти на пикник, потому что не любит хот-догов… но не сердись на нее за это. Лин не может носить такие кроссовки, потому что дети в ее классе высокие кроссовки не носят… вот и не сердись на нее за это. Лин хочет, чтобы отец Райана отвез их на школьный бал… но не сердись на нее за это. И знаете, что самое ужасное? Я никогда не сердился. Я мог бы сказать Линни: я отдаю предпочтение Илзе, потому что здесь от меня ничего не зависит (как человек рождается правшой или левшой помимо его воли), но мои слова если бы что и изменили, то лишь в худшую сторону, пусть я и не кривил душой. Может, именно потому, что не кривил.
viii
Илзе приезжает на Дьюма-Ки, в «Розовую громаду», ур-ра, она так рада, и ур-ра, я тоже рад. Джек нашел мне тучную даму по имени Хуанита, которая прибиралась в доме дважды в неделю, и я попросил ее приготовить спальню для гостей к прибытию дочери. Спросил, не сможет ли она поставить туда какие-нибудь свежие цветы в день после Рождества. Улыбаясь, она предложила нечто, что прозвучало как «розвенский какус». Моему мозгу, уже освоившему ассоциативное мышление, потребовалось пять секунд, чтобы понять, что к чему. И я сказал Хуаните, что рождественский кактус придется Илзе по душе.
В канун Рождества я перечитывал распечатку первого электронного письма Илзе от 23 декабря. Солнце скатывалось к западному горизонту, оставляя длинный яркий след на воде, но до его захода оставалось еще как минимум два часа, и я сидел во «флоридской комнате». Высокий прилив перекатывал подо мной ракушки. Звуки эти напоминали и дыхание, и хрипловатый конфиденциальный разговор. Я провел пальцем по постскриптуму («У меня есть личные новости»), зачесалась моя уже несуществующая правая рука. В конкретном, определенном месте. Зуд начался в локтевом сгибе и по спирали распространился к наружной стороне запястья. Становился все сильнее, и мне так и хотелось протянуть левую руку и почесать там, где зудело.
Я закрыл глаза и щелкнул большим и средним пальцами правой руки. Никакого звука не услышал, но почувствовал этот щелчок. Я потер руку о бок и ощутил, как одно трется о другое. Положил правую кисть, давно сгоревшую в печи для сжигания отходов больницы в Сент-Поле, на подлокотник стула и забарабанил пальцами. Никакого звука, только ощущение: прикосновение кожи к плетенке. Я мог поклясться в этом именем Бога.
И тут же мне захотелось рисовать.
Я подумал о «Розовой малышке», но она находилась слишком далеко. Я прошел в гостиную и взял альбом «Мастер» из стопки, что лежала на кофейном столике. Большую часть необходимого для рисования я держал наверху, но несколько коробок цветных карандашей оставил в ящике письменного стола, вот и прихватил одну с собой.
Вернувшись во «флоридскую комнату» (которая для меня навсегда останется верандой), я сел и закрыл глаза. Прислушался к работе волн подо мной: они поднимали ракушки и выкладывали из них новые картины, и каждая отличалась от предыдущей. При закрытых глазах шорох этот еще больше напоминал мне разговор: вода шевелила временным языком по земле. И сама земля была временной, потому что, в геологической перспективе, Дьюма не могла просуществовать очень уж долго. Ни один из островов
