но имеет ли смысл идти туда, где его уже попытались убить, и где лишили жизни ни в чем не повинную женщину, его мать?
Дэйлор взглянул на Тому, и понял, что она опечалена его реакцией.
– Я был… меня убивать там, – словно оправдываясь, сказал Ильверс, – моя мать была… убивать…
Тут он замялся, понимая, что смысл сказанного начинает путаться, и что Тома может неверно истолковать его слова. Она кивнула.
– Да, понимаю. Ты хочешь сказать, что тебя хотели убить, а твою мать убили в Дэйлороне?
Илвьерс торопливо кивнул и закончил свою мысль:
– Я не… вернуться туда. Я отомстить, потом вернуться.
Тома понимающе кивнула, затем взяла его руку в свои теплые, мозолистые пальцы.
– Забудь о мести и выздоравливай поскорее.
…Что до размышлений, то Ильверс предавался им по ночам, когда лунный свет косыми серебристыми снопами врывался в темную горницу, расплескиваясь по дощатому полу. Дэйлор много думал о том, почему все так случилось, кто мог быть виновником происшедшего, и что делать дальше. Он изводил себя вопросами, на которые не находил ответа; в голове, как бобы, перекатывались два имени: Варна и Эвор. Чего на самом деле хотел от него маг, назвавшийся Варной? И мог ли Эвор по каким-либо причинам приказать Кэйвуру убить двух рабов, собственного сына и его мать? Мысли путались, сплетались, завязывались тугими мудреными узлами. Ильверсу хотелось плакать от беспомощности, но потом, в одну душную ночь, под оглушительное пение цикад, он понял, что зря мучает себя. Ильверс решил, что отомстит им всем: и Эвору, и Варне, и Кэйвуру, и… И Найли. Оставалась незначительная мелочь – подняться на ноги и обрести могущество, достаточное для осуществления его планов.
Было еще кое-что, заставляющее Ильверса беспокойно ерзать на подушках: дэйлор чувствовал, что меняется. Неведомо как, но меняется, и эти изменения затрагивали и тело, и разум, и то, что называют духом дэйлор. Он не помнил, что с ним произошло тогда, за порогом жизни, но чувствовал – это спасло его от окончательного ухода к предкам, и это же теперь трудилось над всем его существом.
Изменения пока были незначительными, но настораживающими. Например, Ильверс больше не скорбел о матери; на ее месте в душе появилось темное равнодушие. Ему будто стало безразлично, была мать вообще или ее никогда не было. И, вспоминая Найли, высокомерную и утонченную, Ильверс больше не испытывал желания испепелить ее или придушить; отчего-то он знал, что просто убьет ее, перешагнет через тело и пойдет дальше, не оглядываясь. К Томе и Золюшке Ильверс тоже не чувствовал ровным счетом ничего – ни особой благодарности, какую должен ощущать спасенный к спасителям, ни ненависти, какую должен чувствовать враг к врагам своим. Всюду царила равнодушная, холодная пустота, и, когда Ильверс размышлял над этим, ему порой становилось страшно; он был уверен, что до своей временной смерти он чувствовал бы все по-другому. Порой казалось, что все его чувства просто разбавлены
