нововведение: в теплое время года, пока не лежал снег, на место будущей елки регулярно привозили «корову», как ласково звали двухколесную цистерну с пивом. Чтобы ее не спутали с молоком, на ней большими буквами так и написали – ПИВО. А впрочем, не будь надписи, любой наделенный житейским опытом издали догадался бы о содержимом: когда это возле цистерны с молоком стояла густая очередь представителей исключительно мужского пола, снабженных любой мыслимой тарой? По части тары русский народ, как и во многих других случаях, проявил нешуточную изобретательность: заявлялись не только с трехлитровыми банками и канистрами, но и с графинами, ведрами, вообще всем, что подходило в качестве емкости. Однажды компания молодежи, видимо не найдя ничего другого, пришла с корытом. Которое потом, полнехонькое, несли так бережно, как не всякая мать носит младенца. Светофора на том перекрестке не имелось, но перед корытоносителями с обеих сторон притормозили машины и даже автобусы – все мы люди, все человеки.
Большая часть купленного пива изничтожалась здесь же, в лесочке. Вообще, оставшийся диким лесок был грандиозной распивочной под открытым небом, куда чем ближе к вечеру, тем больше стекалось компаний разнообразного возраста. Нужно непременно добавить, что по некоему неисповедимому выверту природы вытрезвительские машины лес почти не навещали, хотя уж там-то урожай могли собрать богатейший, куда там знатным комбайнерам.
Ближе к полуночи пьяные компании, как правило, кто разбредался, кто расползался. Лесочком завладевали парочки, пылавшие романтическими и не особенно чувствами, но местом для уединения не располагавшие. Тут уж единообразия не было: где ограничивалось поцелуями и вольностями руками, где, в местечках погуще, на расстеленных куртках романтическое общение происходило уже гораздо более по-взрослому.
Автор с чувством выполненного долга покидает страницы романа, чтобы никогда уже более не вернуться. Место действия он обрисовал, пусть и скупо, декорации, в которых оно не раз будет происходить, обозначил, так что со спокойной совестью может удалиться, освободив сцену героям, двадцатилетним сынам своего времени образца одна тысяча девятьсот семьдесят шестого года, конца лета. Кажется, это был определяющий год тогдашней пятилетки. А может быть, решающий. По ушедшей в небытие традиции тех времен каждый год пятилетки обязательно каким-то был: то определяющим, то решающим, то еще каким-то. Признаться, эти тонкости автор по давности лет запамятовал, да они и вряд ли интересны читателю, даже тому, кто это время не хуже автора помнит…
Теплой вечерней порой они шагали от магазина к Дикому Лесу, по своему району, хозяйской походочкой – неторопливой и уверенной. Как писали в учебниках литературы об Онегиных-Печориных и прочих персонажах – типичные представители своего времени. Существенная разница в том, что их, в отличие от Маши и Дубровского, не проходили в школе и вряд ли когда-нибудь будут проходить. Никто о них
