на ногу,
Недоумевали:
Что же мы натворили?
Зачали, родили, затем
Взрастили сынишку-Горбуна [собора
Парижской Богоматери],
Неисчерпаемого, как плод граната,
Корневище мандрагоры,
Марсианское отродье?
Терзались ли они сомнениями?
И если да, то не высказывались вслух.
Тревоги, не озвученные ими,
Загонялись внутрь, заглушались,
подавлялись, когда
Сынуля непутевый мог огорошить мамочку
и папочку тирадой вроде:
Всякий, кто курит трубку, благоухающую
так приятно…
Или:
Всякий, кто печет отменный клубничный кекс…
…Не может быть совсем отпетым негодяем!
После чего я удалялся восвояси.
Им было невдомек, что я надумал:
Залезть на дерево с пришитыми к спине
Крылами летучей мыши
И с леденцовыми клыками в пасти.
Вот где я обретался!
Что думали они?
Мальчишка малость тронулся?
Затем, домой вернувшись, чтобы прервать свой
пост,
Развеивал улыбкой их сомнения,
Трапезничал и, погодя немного,
Я, сытый и довольный,
Изрекал:
Всякий, кто печет отменный клубничный кекс
(мама!),
Или:
Всякий, кто двадцать раз переплывает бассейн
(папа!),
Не может быть совсем уж полным негодяем.
Вызывала ли у них гнев,
Так и не обрушенный на меня,
Моя неспособность к арифметике
И сверхтупость в математике?
Я долго гадал – не знаю.
Я, кажется, выдавал случайные цифры.
Я мечтал и, будучи застукан за этим занятием,
Делился своими мечтаниями:
Джон Картер – Я – Владыка Марса!
В полночь Барсум
Наводнял мою комнату, переливаясь через
край,
Заливался под дверь их спальни,
Заставляя терзаться вопросом:
Кто послал его сюда?
Что его породило и во имя чего?
Но в этот миг, глубокой ночью,
Лунатиком на лестнице,
Не отдавая себе отчета, что я говорю,
Я молвил добрые слова, которым они
внимали изумленно
И успокаивались.
Я их благословлял.
Как?
Всей
