выдумал Бога! Повесить его мало на горькой осине. Иван, любишь ты Алешку?
– Люблю.
– Люби. – Федор Павлович сильно хмелел. – Слушай, Алеша, я старцу твоему давеча грубость сделал. Но я был в волнении… Ну, вот еще рюмочку и довольно; убери бутылку, Иван. Ты меня презираешь. Ты приехал ко мне и меня в доме моем презираешь.
– Я и уеду; вас коньяк разбирает.
– Я тебя просил Христом-Богом в Чермашню съездить… на день, на два, а ты не едешь.
– Завтра поеду, коли вы так настаиваете.
– Не поедешь. Тебе подсматривать здесь за мной хочется, вот тебе чего хочется, злая душа, оттого ты и не поедешь?
Старик не унимался. Он дошел до той черточки пьянства, когда иным пьяным, дотоле смирным, непременно вдруг захочется разозлиться и себя показать.
– Что ты глядишь на меня? Какие твои глаза? Твои глаза глядят на меня и говорят мне: «Пьяная ты харя». Подозрительные твои глаза, презрительные твои глаза… Ты себе на уме приехал. Вот Алешка смотрит, и глаза его сияют. Не презирает меня Алеша. Алексей, не люби Ивана…
– Не сердитесь на брата! Перестаньте его обижать, – вдруг настойчиво произнес Алеша.
– Ну что ж, я пожалуй. Ух, голова болит. Убери коньяк, Иван, третий раз говорю. – Он задумался и вдруг длинно и хитро улыбнулся. – Не сердись, Иван, на старого мозгляка. Я знаю, что ты не любишь меня, только все-таки не сердись. Не за что меня и любить-то. В Чермашню поедешь, я тебе про одну девчоночку там укажу, я ее там давно насмотрел. Пока она еще босоножка. Не пугайся босоножек, не презирай – перлы!
И он чмокнул себя в ручку.
– Для меня, – оживился он вдруг весь, как будто на мгновение отрезвев, только что попал на любимую тему, – для меня… Эх вы, ребята! Деточки, поросяточки вы маленькие, для меня… даже во всю мою жизнь не было безобразной женщины, вот мое правило! Да где же вам понять: у вас еще вместо крови молочко течет, не вылупились! Во всякой женщине можно найти чрезвычайно, чорт возьми, интересное, чего ни у которой другой не найдешь, – только надобно уметь находить, вот где штука! Это талант! Алешка, я твою мать-покойницу всегда удивлял, только в другом выходило роде. Но вот тебе Бог, Алеша, не обижал я никогда мою кликушечку! Раз только, разве один, еще в первый год: молилась уж она тогда очень, особенно Богородичные праздники наблюдала и меня тогда от себя в кабинет гнала. Думаю, дай-ка выбью я из нее эту мистику! «Видишь, говорю, видишь, вот твой образ, вот он, вот я его сниму. Смотри же, ты его за чудотворный считаешь, а я вот сейчас на него при тебе плюну, и мне ничего за это не будет!..» Как она увидела, Господи, думаю: убьет она меня теперь, а она только вскочила, всплеснула руками, потом вдруг закрыла руками лицо, вся затряслась и пала на пол… так и опустилась… Алеша, Алеша! Что с тобой, что с тобой!
Старик вскочил в испуге. Алеша с самого того времени, как он заговорил о его матери, мало-помалу стал изменяться в лице. Он покраснел, глаза его загорелись, губы вздрогнули… Пьяный старикашка брызгался слюной и ничего не замечал до той самой минуты, когда с Алешей вдруг произошло нечто очень странное, а именно с ним вдруг повторилось точь-в-точь то же самое, что сейчас только он рассказал про «кликушу». Алеша вдруг вскочил
