его. Алешу поразило всего более в этом лице его детское, простодушное выражение. Катерина Ивановна мигом усадила ее в кресло против Алеши и с восторгом поцеловала ее несколько раз в ее смеющиеся губки. Она точно была влюблена в нее.
– Мы в первый раз видимся, Алексей Федорович, – проговорила она в упоении, – я захотела узнать ее, увидать ее, я хотела идти к ней, но она по первому желанию моему пришла сама. Я так и знала, что мы с ней все решим, все! Так сердце предчувствовало… Меня упрашивали оставить этот шаг, но я предчувствовала исход и не ошиблась. Грушенька все разъяснила мне, все свои намерения; она как ангел добрый слетела сюда и принесла покой и радость…
– Не погнушались мной, милая, достойная барышня, – нараспев протянула Грушенька все с тою же милою, радостною улыбкой.
– И не смейте говорить мне такие слова, обаятельница, волшебница! Вами-то гнушаться? Посмотрите, как она смеется, Алексей Федорович, сердце веселится, глядя на этого ангела…
Алеша краснел и дрожал незаметною малою дрожью.
– Нежите вы меня, милая барышня, а я, может, и вовсе не стою ласки вашей.
– Не стоит! Она-то этого не стоит! – воскликнула опять с тем же жаром Катерина Ивановна. – Знайте, Алексей Федорович, что мы фантастическая головка, что мы своевольное, но гордое-прегордое сердечко! Мы благородны, Алексей Федорович, мы великодушны, знаете ли вы это? Мы были лишь несчастны. Мы слишком скоро готовы были принести жертву недостойному, может быть, или легкомысленному человеку. Был один офицер, мы его полюбили, мы ему все принесли, давно это было, пять лет назад, а он нас забыл, он женился. Теперь он овдовел, писал, он едет сюда, – и знайте, что мы одного его, одного его только любим до сих пор и любили всю жизнь! Он приедет, и Грушенька опять будет счастлива, а все пять лет эти она была несчастна. Но кто же попрекнет ее, кто может похвалиться ее благосклонностью! Один этот старик безногий, купец, – но он был скорей нашим отцом, другом нашим, оберегателем. Он застал нас тогда в отчаянии, в муках, оставленную тем, кого мы так любили… да ведь она утопиться тогда хотела, ведь старик этот спас ее, спас ее!
– Очень уж вы защищаете меня, милая барышня, очень уж вы во всем поспешаете, – протянула опять Грушенька.
– Защищаю? Да нам ли защищать, да еще смеем ли мы тут защищать? Грушенька, ангел, дайте мне вашу ручку, посмотрите на эту пухленькую, маленькую, прелестную ручку, Алексей Федорович; видите ли вы ее, она мне счастье принесла и воскресила меня, и я вот целовать ее сейчас буду, и сверху, и в ладошку, вот, вот и вот! – И она три раза как бы в упоении поцеловала действительно прелестную, слишком, может быть, пухлую ручку Грушеньки. Та же, протянув эту ручку, с нервным, звонким прелестным смешком следила за «милою барышней», и ей, видимо, было приятно, что ее ручку так целуют. «Может быть, слишком уж много восторга», – мелькнуло в голове у Алеши. Он покраснел. Сердце его было все время как-то особенно неспокойно.
– Не
