мертвое тело потребовалось! Стало быть, обозначился за спиной конюха дьяк Дементий Минич Башмаков, глава Приказа тайных дел. О том, что конюхи у него для многих надобностей на посылках, вся Москва знала.
Почему же Башмаков не послал кого-то из своих приказных? Коли дело важное, мог и подьячего сгонять! И писцов у них там довольно…
Задав себе этот вопрос, Стенька сразу же и дал ответ: потому, что дело с грамотой непростое!
Поделиться своим открытием он решил с Деревниным. Тот был его главной опорой в приказе, мог и изругать нещадно, и вступиться, пару раз и из-под батогов в последний миг вытащить успевал. За что Стенька испытывал к нему великую благодарность. Проявлял ее, правда, так, что пожилой подьячий сам своей доброте был не рад: ярыжка приставал к нему со всякими сумасбродными замыслами, сулящими златые горы и вечное государево благоволение.
Но время шло, а Деревнин не появлялся. Только ближе к обеду человека прислал сказать – болен, всего разбило, и еще икота привязалась.
Это было некстати – Земский приказ круто, круче некуда, взялся за Печатный двор, и каждый человек, тем более грамотный, был на счету. Но именно Стенькина новообретенная грамотность и не пригодилась.
Стенька с утра, как велел Протасьев, пошел опрашивать честной народ, торговавший поблизости от Васьки Похлебкина. Люди и старались что-то припомнить, да плохо это у них получалось.
Инока, что поднял деревянную книжицу, вспомнили многие.
– Да шум-то по всему торгу пошел! – сказал Стеньке один разумный сиделец. – И не было никакой нужды тому человеку в толпе пихаться и тебе на пятки наступать – коли ты ему был нужен, он сразу к приказу твоему поспешил! Если только такой человек вообще на свете есть…
К приказу?…
И тут Стеньку наконец прошиб холодный пот.
Он вспомнил, что кто-то, неуловимо знакомый, осведомлялся о грамоте и, не хуже Арсения Грека, просил ее дать ненадолго, чтобы переписать!
Первая мысль была – видел же, дурак, ворона, видел того налетчика! Чуть ему книжицу своими руками не отдал! А вторая мысль – если сейчас о том человеке сказать в приказе, так лучше сразу раздеваться, ложиться и самому требовать, чтобы батогов принесли…
Кто бы мог быть тот любитель старинных грамот?
С виду он на книжника вовсе не походил. Книжник в Стенькином понятии был равнозначен иноку – человек либо толстый, либо хилый, к мирской жизни мало приспособленный. Или же поставивший себя вовсе над миром, как отец Геннадий из обители Николы Старого, чьего громогласного и уверенного слова все с трепетом слушались.
Тот же, кто пристал к Стеньке у крыльца Земского приказа, был человек совсем обычный, не с иноческим сладкогласием, а с бойким, как у сидельца, говорком. Бывало, правда, что самые неожиданные люди книгами увлекались, да и не только книгами. Деревнин вон про попа рассказывал, который старинные монеты собирает. И ничего уже на тех стертых монетах не разобрать, а ему чем непонятнее, тем милее!
