накидки. Вечером он просмотрел их в последний раз, собираясь на следующий день положить в тайник у телеграфного столба, и обнаружил, что изображение человека, которого диверсанты называли Хрящом, сильно потерлось на сгибах. Иоганн решил восстановить испорченный кое-где рисунок. Зажег свет в плафоне на потолке машины, сел в нее и принялся за дело. Дверцу машины он оставил открытой, чтобы услышать, если кто-нибудь войдет в гараж. И… попался.
Человек с начальственными манерами вошел в гараж в сопровождении своего шофера и охранника и сразу же увидел солдата в освещенной машине. Он и вырвал у солдата бумагу, на которой тот что-то писал.
Вайс выскочил из машины, вытянулся, замирая.
Человек в штатском удивленно разглядывал рисунок.
– Кто?
Иоганн доложил:
– Иоганн Вайс, шофер господина майора Акселя Штейнглица.
– Это кто?
Иоганн посмотрел на рисунок.
– Не могу знать.
Человек угрюмо, подозрительно уставился в глаза Вайсу.
– Кто? – повторил он.
И вдруг Иоганн ухмыльнулся и, принимая свободную, несолдатскую позу, сказал презрительно:
– Это, осмелюсь вам доложить, жалкая мазня. – Попросил с надеждой в голосе: – Я был бы очень счастлив показать вам мои рисунки.
Человек в штатском еще раз внимательно посмотрел на рисунок, поколебался, но все-таки вернул его Вайсу, молча сел в свою машину и уехал.
Вайсу были знакомы и машина, и ее шофер. Она обслуживала только одного человека – этого в штатском. Каждый раз после выезда на ней меняли номер, за короткое время дважды перекрашивали. Он понимал, что у этого человека профессиональная память и будет не так просто выкрутиться под его внимательным, как бы обыскивающим душу взглядом.
И когда Вайс остался один, он знал, что и машина, и ее хозяин вернутся.
Можно бежать от опасности, а можно отважно броситься ей навстречу. Вайс предпочел последнее.
Достал плотной оберточной бумаги, поставил перед собой книжку солдатского календаря с портретами фюрера, фюреров, фельдмаршалов, генералов, прусских полководцев и яростно принялся за работу, теперь уже не таясь, не скрываясь ни от кого.
Жестокое опасение за судьбу своего дела и собственную судьбу, жажда искупить непростительную оплошность – вот какие музы вдохновляли Иоганна на творческий подвиг.
Он был достаточно осведомлен о направлении, свойственном искусству гитлеровской Германии.
Прежде всего парадная помпезность. Портретист мог соперничать в мастерстве лишь с гримером из морга, почтительно расписывающим лица покойников под живые, придавая им выражение величия – непременной принадлежности каждого чиновного трупа.
Блеск рыночных олеографий меркнул перед кричащими громоздкими полотнами, заключенными в массивные бронзовые рамы. И все силы художников
