жизнь в ее одиночестве, но ее трепет страха и благоговения уже слишком очевиден, чтобы быть одиноким.
Совсем иначе подходит к проблематике теодицеи Лев Шестов, философская позиция которого блестяще обобщена в стихотворении его внимательной читательницы Елены Шварц (1994):
Шестов мне говорит: не верь
Рассудку лгущему, верь яме,
Из коей Господу воззвах,
Сочти Ему – в чем Он виновен перед нами.
Я с Господом в суд не пойду,
Хотя бы Он… Наоборот —
Из ямы черной я кричу,
Земля мне сыплет в рот.
Но ты кричи, стучи, кричи,
Не слыша гласа своего —
Услышит Он в глухой ночи —
Ты в яме сердца у Него.
Совсем по-другому решил вопрос С.Л. Франк: опираясь на понятие Гуссерля о «жизненном мире», Франк заявил, что грех состоит из частных содержаний порока, тогда как общее содержание порока настолько вопиюще безобразно для добродетели, что она, как единственный жизненный мир Бога, обарывает порок только красотой Воскресения Христова.
В ХХ в. создавались и другие теодицеи, например, «Бог на скамье подсудимых: эссе по богословию и этике» (в русском переводе «Бог под судом») Клайва Стейплза Льюиса, сборник статей на случай, в котором он возвращается к лукиановской постановке вопроса. Сквозной вопрос этих статей – как возможно добро, когда множество других общественных идеалов, таких как Правда или Прогресс, и претендуют быть источником добра, а не религия. Льюис показывает, что добро Прогресса может быть прекрасным, но оно никогда не бывает до конца оправданным – оно слишком путается в своих показаниях, тогда как Бог всегда первым приходит на суд.
Но вернемся к Лейбницу. Его книга вышла в 1710 г. в Амстердаме, славившемся вольностью литературных нравов и готовностью обсуждать любые новинки мысли. Лейбниц, предназначая издание для голландских типографов, рассчитывал именно на общеевропейский резонанс: что книга попадет в самый нерв всеевропейских дискуссий. В Амстердаме были сильны традиции филологического стоицизма, восходящего к Юсту Липсию, – противопоставления христианскому конфессиональному многообразию тогдашней Европы, бесконечным выяснениям отношений между католиками и протестантами, единой этики честности. Новый стоик должен был блюсти спокойствие, добиваясь юридической ясностью своих поступков обезвреживания зарядов ненависти в окружающем его мире. Но именно филологический стоицизм, переходящий в методологический скептицизм, и стал первой мишенью Лейбница. Для Лейбница такой стоицизм мог помирить горожан в городе, но уже невозможно мерить цивилизацию городами, если мир тесен, если книга, вышедшая в Амстердаме, через несколько дней оказывается в Париже. Значит, механика большой политики сильнее любого ясного самоотчета, и нужна другая философия, не философия филологов, но философия изобретателей и стратегов,
