перевернутую на девяносто градусов прописную русскую «и», чуть ниже – почти прямая вертикальная черта с немного заостренными в разные стороны концами. Соня переводит дыхание и рисует левее жирную пиявку, потом любуется работой и читает: «Мама». Смотрит на следующее слово, запоминает: небольшая косая горизонтальная линия, вновь перевернутая «и», тонкая вертикаль, а потом – широкая подкова с обрубленными, будто недописанными вверх загогулинами, и под ней внушительная точка в виде ромба. «Отец», – произносит девочка. «Папа», – говорит она еще раз и улыбается. Это слово нравится ей гораздо больше. Раньше оно было волшебным, сказочным, почти мифическим, а теперь приобрело вполне реальные черты и даже ласковый голос, мягко повторяющий «Сонюшка».
В прихожей щелкает ключ, цокают каблуки. В комнату заглядывает мама:
– Ну, как всегда…
– Здравствуй, мама!
– Здравствуй, горе мое! Опять сидишь?
– Уже всё. Дядь Леш, я закончила.
– Умница! – доносится с кухни. – Мойте руки.
Соня хватает свои листы и, неловко проскользнув мимо матери, бежит демонстрировать свое искусство. Ольга Дмитриевна идет вслед за дочерью, останавливается в проеме двери, смотрит, как две склоненные головы внимательно изучают непонятные каракули и о чем-то перешептываются.
– Соня, ты разве не слышала? Мыть руки! – недовольно говорит она.
– Ща, мам, – Соня отмахивается, как от назойливой мухи.
– Ты только посмотри, – мужчина протягивает Ольге Дмитриевне кожаные прямоугольники, – какая точность, какая красота, какая виртуозность!
Женщина передергивает острыми плечиками, брезгливо косится на письмена, чуть склоняет к ним крючковатый нос, с нескрываемым сомнением произносит:
– Да?
Соне кажется, мать похожа на курицу, готовую заклевать ее рисунки.
– Совершенно точно тебе говорю, – восхищенно продолжает дядя Леша.
– Задурил девчонке голову!
– Ну почему задурил, Оль? – вздыхает мужчина. Эти разговоры ему порядком надоели. – Сонюшке всего двенадцать, а она уже столько всего освоила! Вот, – он снимает с подоконника альбом, – китайские иероглифы. Как она их рисует: все слева направо, все сверху вниз, не отрывая кисти – и углы, и простые линии, и ломаные, и с крюками! А посадка, Оля! Ты видела, как она сидит? Сядь, Сонюшка, возьми перо. Ну? Что я говорил? Спина прямая, к стулу не прикасается, живот не опирается на край стола, ступни на полу, колени чуть разведены. Но даже не это главное, Оля. Посмотри еще раз, – мужчина протягивает альбом, – что ты видишь?
– Да ничего я не вижу, кроме мазни! – презрительно отрубает мать.
– Мне тебя жаль, Оля! В этой, как ты выразилась, мазне есть жизнь, Сонина письменность дышит, дышит легко и органично.
– Ах-ах-ах! – театрально всплескивает руками мать. – Зато я скоро дышать перестану! Что у тебя за цель? Вознамерился сделать ее каллиграфом?
– Почему бы и нет?
– А что хорошего? – Ольга Дмитриевна больно хлопает мужчину кулачком по сутулым
