преданными, влюбленными глазами, робко подсказала Наденька.
Она вместе с Натаном Григорьевичем, как и многие из их партийных соратников, оказалась на Капри. После свидания с Троцким Наденька тотчас отправилась в Москву (бедный Петруша поплелся за ней следом – никак от него не отвязаться!), нашла Натана и прямо подоспела к знаменитому Декабрьскому восстанию, подавленному проклятым Мином! Тогда же они познакомились и подружились с Горьким. Вместе покидали толстозадую Россию – «страну рабов, страну господ» (и Петр за ними хвостиком), но в Америку с Горькими не поехали, остались в Европе.
Все последнее время, когда она снова непредсказуемой прихотью судьбы соединилась с Натаном Григорьевичем, Наденька была необыкновенно, светло счастлива. (Петр волочился за ними повсюду в качестве фиктивного мужа, он жестоко и молча страдал от ревности и унижения, но разорвать эти противоестественные отношения был не в силах.) Натан же Григорьевич только пожимал плечами, нисколько не ревнуя и потешаясь над незадачливым супругом. Правда, при первой встрече он задал Наденьке неожиданный и совсем уж нескромный вопрос:
– А признайся, девочка, ты мне изменяла с этим своим дефективным Петрушей?
– Ну-у… Натан… – надула губки Наденька и шутливо набросилась на него: – А ты? А ты?!
– Ладно, ладно, девочка, не сердись, я ведь все понимаю. – И он по-отечески поцеловал Наденьку в головку. (О сыне они оба не вспоминали.)
А Наденька и не сердилась, только таяла от умиления. Она любила Натана, как и всех революционеров вообще, независимо от их пола; любила она сейчас и Владимира Ильича, одновременно невольно скашивая глаза в сторону дымящей папироской Андреевой. И ее, революционную подругу Горького, Наденька особенно любила. (Ах, хороша! А ведь давно за тридцать. И как держится! Королевой!) Наденьке до Андреевой далеко, но она старается запоминать и даже вечером, когда остается одна, копирует ее позы, жесты, интонации. А не пойти ли и ей в актрисы? – мелькает у нее шальная мысль. Ах, хорошо бы!.. Но как же тогда революция? Без нее, без Наденьки?.. Нет, нет, все отбросить! Ничто не сравнится с революцией! Все жертвы – ей! Все для нее! О чем это опять Владимир Ильич?
– Если мы не сумеем воспользоваться нашим истог’ическим пг’еимуществом, гг’ош нам цена, товаг’ищи, – продолжал Ульянов, играя в шахматы с Пешковым. – Вам шах, Алексей Максимович!
– Позвольте, Владимир Ильич… – загудел Пешков. – Мой конь… и моя тура…
– А тепег’ь мат! – счастливо залился смехом Владимир Ильич, потирая руки. – Мат, мат и мат! Если бы мы с вами иг’али на деньги, пг’ишлось бы вам, уважаемая Маг’ия Федог’овна, остаться на бобах!.. Кстати, Алексей Максимович, вег’немся к нашим баг’анам. Ваши литег’атуг’ные гоног’аг’ы побивают все миг’овые г’еког’ды. Поздг’авляю! С вашей стог’оны было непг’остительным легкомыслием довег’иться этой политической пг’оститутке Паг’вусу…
– Но, позвольте,
