я, разумеется, смолчала, надеясь, что этот вопрос никогда не возникнет в лохматой башке шеосса.
– Тут сказано, – с откровенным превосходством заявил он и достал из шкатулки документ.
Именно документ, каллиграфически выписанный на плотной, пожелтевшей бумаге замысловатыми значками и украшенный бледно светящимися печатями.
Я схватила его в руки и принялась лихорадочно складывать в слова, знакомые с детства, местные буквы, спеша и ошибаясь на каждом слоге:
– «Каж… каждый, кто при-дет в лес на… нагой… и во… возьмет об… образ…»
– Не умеешь, – еще высокомернее констатировал шеосс и, отобрав у меня документ, начал читать медленно и с явным удовольствием: – «Каждый, кто придет в лес нагим, добровольно примет образ шеосса, найдет клад, сделает редкий дар и примет ответный дар, – навеки станет шеоссом!»
– Ко мне это не подходит! – обрадовалась я. – Я тебе никакого дара не делала! И клада не находила!
– А ягода? – снисходительно фыркнул он. – Ты думала про незнакомую мне ягоду, я ее создал и тебе подарил. Теперь буду такие сажать.
– А клад? – ехидно осведомилась я. – Клада не было!
– Ты его нашла, защиту нарушила и сверху сидела. – В голосе шеосса чувствовались раздражение… и разочарование, что ли.
– Бред! Я не клад искала, а сухие листья, чтобы сделать себе постель. И шерсть отращивала только потому, что никакой одежды у меня нет, а сидеть под дождем нагишом холодно! – протестовала я, а в душе стремительно росла безумная надежда.
Возможно, у меня есть шанс избежать вступления в клан шеоссов, раз он начал переговоры?
– Весной в лесу таких листьев не бывает, – логично заметил зеленый зверь и сухо добавил: – А эти никто не видит. Только имеющий дар. А раз у тебя есть дар – ты могла сделать платье, а не шкуру шеосса! Значит, лжешь. Ешь и ложись спать, утром пойдешь учиться сажать дубы. Это теперь твоя жизнь.
Встал и направился к той стене, откуда пришел. Я сразу же очень отчетливо представила, как годами брожу по лесу, копая ямки под саженцы, потеряв из-за проклятого монстра все, чего у меня еще нет, но могло бы быть. Родителей и родной дом, деда и того пока неизвестного, но заведомо самого замечательного парня, которого я еще не встретила.
И не могла, как я теперь понимаю. Просто дед никогда бы этого не допустил. Только перед уходом сюда я внезапно сообразила, почему, едва познакомившись со мной, парни исчезали, не оставив координат. Некоторых почти сразу разоблачал дед, угостив домашней наливочкой и разговорив, другие прокалывались сами, как только попадали в нашу квартиру, заставленную старинной мебелью и антиквариатом.
И как деду удалось уговорить Клавдию Степановну, владелицу четырехкомнатных хором в дореволюционном доме, пустить нас на квартиру, теперь тоже догадываюсь. Понимаю, и почему она потом по-настоящему уважала деда и считала меня внучкой, нянчилась и воспитывала почти двенадцать
