тогда и появился Никола. Да. Откуда взялся? Порядку-то еще было маловато, не шутейную войну пережили, вот и бродили по земле босоногие, да ремкастые пацаны, искали пропитание, одежку какую. Где просто так выпросят, где помогут в чем, отработают. Никола появился невесть откуда. Иван даже приподнялся на цыпочки и глянул на паром, – нет, стоит привязанный, уж два дня стоит. Вышел к пацану. Тот отстранился, чтобы не сцапал дядька, но не убегал, просто насторожился.
– Привет, хлопец. Ты откуда взялся? Паром не работает. А?
Хлопец молчал. Только улыбался очень открыто и приветливо, даже, будто бы, радостно улыбался. Волосы, белесые и прямые, свисали на уши, на плечи и делали вид несколько необычный, несколько диковатый, запущенный.
– Чего молчишь? Как звать-то, говорю? – Иван опустился на кособокую, вросшую в землю скамейку. Достал кисет. – Или забыл, как тебя зовут?
Паренёк уселся прямо на землю, с любопытством заглядывал в лицо Ивану, участливо наблюдал, как тот ловко сворачивает самокрутку, не просыпав ни одной крошки табака.
– Ну, чего молчишь? Немтырь, что ли? – И тут Иван понял, что паренек его или не слышит, или не понимает. Он разинул рот, в котором клубился белый, махорочный дым, и так застыл. Когда первое изумление прошло, он потыкал себя в ухо пальцем и снова спросил, только теперь уж громко, переходя на крик: – Не слышишь, что ли?!
Паренек чуть отодвинулся, уперевшись руками в землю. Улыбка с лица слетела, а сомкнутые губы приняли форму скобочки, глаза повлажнели. Стало ясно, что он сейчас заплачет, а может быть и убежит, подобрался как-то, сжался весь.
Иван понял свою оплошность, легонько махнул рукой и курил молча. Мальчонка успокоился и пересыпал дорожную пыль из одной ладошки в другую, потом обратно. Наблюдал за пыльным облачком. Не плакал.
Иван поднялся и поманил за собой, вошел в калитку. Парень тоже вошел, отряхивая пыль с ладошек о штаны, но калитку не выпускал, держал приоткрытой, следил за дядькой. Из каких-то запасов Иван извлек банку тушенки и топором ловко вырезал верхнюю крышку. От вида белого жира, парень как-то расслабился, будто даже покачнулся, калитка выскользнула из руки и захлопнулась, но он даже не оглянулся. Он глаз не мог оторвать от банки и появившегося откуда-то куска черного хлеба.
Прямо на крылечке банка тушенки и кусок хлеба очень быстро исчезли, спрятались в животе у паренька. Он лениво, даже болезненно откинулся, навалился на дверной косяк и прикрыл глаза.
Только на третий день Иван осторожно допытался, как паренька зовут. Он и правда, был каким-то ущербным, и, не смотря на свои десять, а может и двенадцать лет, не разговаривал. Твердил только: «Николя, Николя». Улыбается подкупающе и молчит, а потом вдруг, ни с того, ни с сего: Николя, Николя. А то возьмет и заплачет беспричинно, так жалобно, так пронзительно, что все, кто рядом есть в это время, невольно глаза друг от друга отводят и слезу смахивают.
Так и стали звать его Николой. Жить он стал с Иваном, но полюбился всей деревне.
