так, право, странно и удивительно! – проговорил Рукавитинов, не выпуская руки Романа.
– Любезный Николай Иванович, что ж здесь удивительного? – рассмеялся Роман, искренне радуясь встрече.
– Ну как же, не говорите, не говорите, Роман Алексеевич. Я издали вас заметил и, право, не узнавал долго. А потом удивился, признаться. Вы здесь, в это время, весной. Удивительно!
– Да полноте, Николай Иванович, – Роман взял Рукавитинова под руку и они пошли рядом, – что же здесь необычайного? Просто я теперь свободный человек.
– Как? Вы больше не служите русской Фемиде?
– Увы! – усмехнулся Роман, отбрасывая прутик. – Не служу.
– И не жалеете об этом?
– Ничуть.
Николай Иванович покачал головой, достал платок из кармана черного, слегка потертого пальто, вытер край глаза.
– Да… Вы решительный человек. Я помню, как тогда на Троицу скакали наперегонки на лошадях. С тем, с объездчиком.
Он задумался, неторопливо ступая, опустил голову. Его черные ботинки были обуты в калоши, толстая палка с медным наконечником осторожно трогала дорогу. Без малого тридцать лет прожил в Крутом Яре Николай Иванович в небольшом каменном доме возле деревенской школы. Роман привык видеть его в окружении детворы, со стопкой школьных тетрадей под мышкой, в белой летней панаме. Был он холост, или точнее – вдов, жена его умерла весьма давно – когда еще жили они в Киеве, где Николай Иванович служил инженером. После смерти жены он сразу взял расчет, продал имущество и с небольшим саквояжем приехал в Крутой Яр, где в те времена учительствовала его дальняя родственница. Вскоре она, по причине почтенных лет, уступила ему место деревенского учителя, сама же перебралась в Калугу доживать свой век в спокойствии и уюте. Николай Иванович принял новый статус с той спокойной решительностью, на которую по-настоящему способны лишь русские интеллигенты, ломающие свою судьбу раз и навсегда. Все эти тридцать лет он нес свой нелегкий крест мужественно и безропотно, борясь со скукой и однообразием деревенской жизни энтомологией и книгами, доставшимися ему в наследство от добросердечной предшественницы. Их было более тысячи, и в скромном, хотя и просторном доме они по праву занимали главное место.
Роман любил и уважал этого человека. Ему нравились добросердечность, простота и бескорыстие Николая Ивановича, он ценил его светлый ум, эрудицию и деликатность. И сейчас, ступая с ним рядом, Роман с удовольствием отмечал постоянство и неизменность всех этих качеств, ничуть не утратившихся за три года.
– Так где же ваши ученики? – спросил Роман, помогая Рукавитинову перебраться через лужу.
– Отдыхают. Сегодня воскресенье.
– Да. Я забыл, что дети не учатся по воскресеньям.
– Но, Роман Алексеевич, взрослые, как мне разумеется, тоже не учатся по воскресеньям.
– Вы правы… Да и вообще, ну ее к чертям, эту учебу, службу, зависимость! – весело воскликнул
