и судить не мог. Я смотрел телевизор! Из первого фильма мне больше всего почему-то запомнился Керенский (наверно, потому, что я впервые увидел «главного врага революции»). А из второго – как рабочий-солдат ходил по Смольному: то всё пытался собственными глазами увидеть вождя мировой революции, то искал кипяточку, наткнувшись на этого самого вождя, но не признав в этом плюгавеньком картавом мужичонке такового.
И как же я мечтал с отцом сходить в театр! Но он сам не ходил, ему это было чуждо, и ни разу не купил билеты для меня и мамы. Даже ни разу не заикнулся об этом. И в кино мы с ним не ходили, и в цирк, и на ёлку. А я ни разу не намекнул, не попросил его о таком культпоходе.
И ни разу он не ездил вместе со мной в Сергиевку, где я каждое лето до седьмого класса проводил каникулы.
И ни разу он не был в школах, где я учился. Ни в одной. И никогда не интересовался, что я читаю, с кем дружу, как я учусь. Я даже за него несколько лет (с пятого по седьмой класс) подписывал школьный дневник! Однажды, правда, я обратился-таки к нему за учебной помощью. В пятом классе забуксовал по математике, попросил помочь с решением задач, но его знаний не хватило, и я перестал обращаться, надеялся только на себя. Как и во всём остальном.
Правда, ещё раз обратился за помощью по школьной проблеме, но – за технической. Кто-то сломал ножку учительского стула. Как ни выпытывала классная руководительница, никто не признался. Она держала нас стоящими больше часа. На короткое время покидала нас – видимо, для того, чтобы мы сами заставили виновника признаться в совершённом. Но никто ни на кого не указал, а сам ломатель не сознался. Тогда я не выдержал и пообещал, что попрошу отца сделать такую же ножку. Учительница согласилась. А отец отругал меня. Наверно, опасался, что «школа сядет ему на шею» и будет постоянно просить что-то отремонтировать. Но школа больше не просила.
Как великолепный краснодерёвщик, он мог бы потихоньку приучать меня к своему ремеслу – не для профессиональной стези, а хотя бы для бытовых целей: мужик обязан уметь держать молоток и стамеску. Отец ни разу не предложил мне помочь ему (скажем, размешать клей, подать рубанок) – он бы приблизил меня к себе. Увы!
Я даже боялся брать его инструменты. А он оберегал их от меня, не разрешил пользоваться: чтобы не затупилась стамеска, которую он доводил до такой остроты, что можно было ею бриться; чтобы не лопнуло полотно пилы; чтобы не нарушилась настройка рубанка… Но хоть что-то можно было бы мне доверить! Приучать и приручать сына – важнее, чем беречь свои «железки» и «деревяшки». Нет, не было у него желания или педагогического дара, да просто отцовского стремления, чтобы задружиться с сыном.
Когда он работал дома, я следил за его действиями исподтишка, словно боялся потревожить творческую атмосферу мастера. А работал он тщательно, красиво, с увлечением. И предполагаю, если бы попробовал сунуться к нему с предложением помочь, он меня грубо отшил.
Правда, гены дали о себе знать: уже взрослым я стал неплохим «домашним мастером»,
