не смог сдержать слез, но Морозини тут же спохватился и попытался успокоить его:
– Во имя неба, возьми себя в руки! Если Чечина заметит, что ты плакал, вопросам не будет конца, а я не хочу, чтобы она знала…
– Вы правы, так будет лучше. Но имеете ли вы хоть какое-то представление о том, кто мог это сделать?
– Ни малейшего, и здесь мне необходима твоя помощь. С кем встречалась матушка в последнее время?..
Дзаккария напряг свою память и в итоге заявил, что ничего необычного не заметил. Он перебрал по именам нескольких старых венецианских друзей, с которыми княгиня Изабелла играла в карты или шахматы, либо говорила о музыке и живописи. В конце лета к ней обычно приезжала маркиза де Соммьер, которая была ее крестной матерью и двоюродной тетушкой: семидесятилетняя, чрезвычайно строгая дама в течение года, не считая трех зимних месяцев, которые проводила в своем парижском особняке, посещала то фамильный замок, то усадьбу друзей в сопровождении дальней родственницы, увядающей девицы, практически доведенной до рабского состояния, но ни за что на свете не отказавшейся бы от этой вполне беззаботной жизни. Со своей стороны, маркиза, может быть, долго и не выдержала бы присутствие этой фальшивой до мозга костей и льстивой старой девы, если бы она не обладала чутьем охотничьей собаки, «вынюхивающей» сплетни, кривотолки и намеки на скандал, которые забавляли почтенную старую даму между двумя бокалами шампанского, являвшегося ее маленькой слабостью. Подозревать смешную парочку было никак невозможно: госпожа де Соммьер обожала свою крестницу и баловала ее по-прежнему, как и в те времена, когда та была совсем маленькой девочкой.
– О! – воскликнул вдруг Дзаккария. – К нам приезжал также лорд Килренен!
– Господи! Откуда он появился?
– Из Индии или из более дальних краев. Не знаю…
Старый морской волк был привязан к своему судну сильнее, чем к земле предков; этот человечек не выше ста шестидесяти сантиметров ростом проводил на яхте «Роберт Брюс» значительно больше дней своей жизни, нежели в своем шотландском замке. За этим неисправимым эгоистом водилась единственная слабость: почти религиозное преклонение перед донной Изабеллой. Узнав, что она овдовела, он тут же примчался, чтобы сложить к ее ногам свое древнее имя, яхту и миллионы, но мать Альдо не могла вычеркнуть из сердца память о муже, которого поклялась любить до последнего часа.
– Жизнь, как и платья, не стоит перекраивать, – говорила она. – Их, пожалуй, и можно надеть после этого, но печати творческого гения уже не останется…
Влюбленный сильнее, чем готов был это признать, сэр Эндрю воспринял отказ как должное, но не смирился с поражением и каждые два года, как верный рыцарь, возвращался, чтобы с почтением преклонить колени перед дамой сердца, обратив к ней свои мольбы, приукрашенные огромным букетом цветов и корзиной редких пряностей, доставлявших необыкновенную радость Чечине. Сэр Эндрю знал, что Изабелла не приняла бы ничего другого…
Этот человек также был вне подозрений.
