, где ты?! Где ты?
И вдруг замирает – за спиной кто-то есть. Только это не Эйвор.
Айк оборачивается. Нет смысла убегать от напастей, всё равно никуда не спрячешься. Лучше уж так – сразу, лицом к лицу.
Над ним возвышается огромная фигура, черный силуэт без лица, порождение мрака.
– Он потерян, – гудит низкий голос, и этот гул пронизывает Айка, заставляя вибрировать кости, – потерян навсегда. Ты не вернешь его. Отступись.
– Я не верю тебе, – упрямо произносит Айк, – Эйвор здесь, и я его найду.
Он отворачивается, чтобы продолжить путь.
Но тьма окутывает его, точно мягкое покрывало и шепчет, шепчет в самые уши:
– Он потерян и это твоя вина. Твоя вина… твоя вина…
– Айк, проснись! Айки!
Лицо Эйвора склонилось над ним – осунувшееся, повзрослевшее.
Что это – явь или всё еще сон?
Айк приподнялся на постели, потер ладонями лицо.
– Я кричал?
– Не очень громко, – Эйвор попытался улыбнуться, но в темных глазах застыла тревога.
– Прости, Веточка. Плохой сон приснился.
– О том дереве?
Айк вздрогнул. Пару лет назад образ пылающего дерева постоянно преследовал его в кошмарах. Но он никогда не рассказывал младшему брату об этих снах.
– Откуда ты знаешь?
– Ты повторял «дерево! дерево!». Не сейчас – тогда, раньше. А сейчас тебе что приснилось?
– Не помню.
Айк скинул ноги с кровати и потянулся за одеждой. Эйвор уже оделся и сидел напротив на своей постели – отдыхал. Теперь ему приходилось часто отдыхать. Почти постоянно.
Они спустились вниз, в кухню, где Лурдес уже вовсю готовила завтрак. Маленькая, смуглая, черные волосы собраны в короткий пучок, руки так и мелькают – быстро, сноровисто. В старых штанах и рубашке Эйвора она выглядела совсем мальчишкой. В плите гудел огонь, весеннее утро радостно ломилось в частый переплет окна. Вкусно пахло горячей кашей, влажной тканью и деревом.
Усевшись, Айк принялся рассеянно грызть большой палец у ногтя – дурацкая привычка, от которой он много лет не мог избавиться. В задумчивости или когда ему было не по себе, рука сама тянулась ко рту.
Почему события трехлетней давности вдруг начали возвращаться в снах? И почему именно этот момент их с Эйвором неудавшегося побега – ведь тогда всё закончилось благополучно? Если бы ему снились кошмары о том, как Эйвор заболел и он, Айк, сходя с ума от горя и чувства вины, был вынужден вернуться с ним домой – это было бы понятно. А так…
– Варенье будешь? – голос сестры прозвучал над ухом неожиданно громко, и Айк вздрогнул.
– Да, спасибо.
Лурдес поставила перед ним миску с кашей, распахнула окно и крикнула:
– Мэй!
Пару минут спустя хлопнула входная дверь, и в кухню вошла Мэйди с арбалетом на плече. Осторожно пристроила громоздкое оружие в углу и взяла свою миску.
Стрелять из арбалета худо-бедно умели все члены семьи Райни, но только Мэйди увлеклась этим всерьёз. Хозяйство было немаленькое, работы полно, но она обязательно находила хоть десять минут в день, чтобы пострелять по самодельным мишеням. Айк не совсем понимал, зачем ей это, ведь никто из них никогда не охотился. Но не слишком забивал себе голову – были проблемы и поважнее.
Тишина во время завтрака нарушалась лишь щебетанием Лу, которая была просто не способна подолгу молчать, а во внимательном слушателе не нуждалась. Эйвор вяло ковырял еду; Мэйди, глядя в стол, наворачивала за обе щеки. Ела она так же, как работала – молча и неутомимо. Глядя на неё, Айк всегда думал – вот уж кто пошел в отца. Характером, конечно, так-то они с Лу были близнецами.
Айк запивал кашу ягодной водой и рассеянно слушал пересказ любовного романа, пленившего воображение сестры. Затем она начала обстоятельно перечислять дела на сегодня: выгнать коз на выпас в лесной загон, почистить хлев, собрать яйца и покормить кур, прополоть три грядки, приготовить обед…
Айк понимал, что Лурдес говорит это не в укор ему – мол, вот сколько дел, а ты уходишь. Ей просто нравилось ощущать себя домовитой хозяйкой. Однако совесть его уколола – привычно и тем не менее болезненно.
Ничего не поделаешь, надо поскорее вернуться в город – уже рассвело, а идти часа два быстрым шагом. Он и так задержался.
Торопливо натягивая в передней сапоги, Айк в который раз поразился двойственности своих чувств.
В город, разумеется, идти не хотелось – ничего
