каких-то мифических, это и есть жизнь настоящая! Ты ее не нюхал, в этом тебе как раз и повезло! Ты ее в своей норке с соседями с четырех сторон и мусоропроводом с пятой только придумывал, да в сериалах по телику смотрел – которые выдумывали такие же, как ты, – а он, Николай Николаевич Никитич, эту самую жизнь хлебал по полной! А ты пиши, пиши, у тебя это хорошо получается. Как у него самого – делать деньги. Которые можно копить, а лучше вкладывать в то, что совершенно бессмертно, чему нет цены, но что он сразу, сейчас же, безоговорочно и безропотно отдал бы, если бы это могло воскресить его Олю…
Долгие десять лет он прожил без родной души рядом – и сам, казалось, тоже лишился души. Не было у него после ее смерти ничего внутри, ничего не осталось, кроме расчетливости и пришедшего умения всех видеть насквозь… всех, кто навязывал ему свою дружбу, партнерство, кто подкладывал под него баб, пытаясь связать его, приручить, привязать… Нечем его уже было привязывать! После смерти Оли он стал одиночкой – родители, тесть были не в счет. Никого у него больше не было, да и не могло, наверное, быть… потому что Оля не уходила. Он понял: смерть на самом деле ничто. Если ты сам в нее не веришь. Не можешь поверить!
Только ей он рассказывал все: о своем детстве в захудалом городишке, из которого ему так хотелось выбраться; о том, как его выпороли за то, что он не делал, перед тем два часа уговаривая признаться и посулив, что, если признается, ему ничего не будет. Он устал от безнадежности ситуации и признался. А потом визжал от боли, унижения, обмана и вероломства и в свои жалкие семь поклялся сам себе страшной клятвой больше никогда такого над собой не допустить. Потому-то вытерпел и хруст ломаемых пальцев, и страшные удары под дых, когда, казалось, воздух, а вместе с ним и жизнь, уже никогда вновь не наполнят его… Он вынес бы, наверное, даже паяльник – но не признался бы в том, чего не делал. Просто не смог бы! Ни сделать, ни признаться!
Только ей он рассказывал все – да еще этому длинноволосому хлыщу с крысиным хвостиком на затылке и как бы модной небритостью. И еще он мог бы рассказать той – другой… последней… которую, кажется, тоже полюбил по-настоящему… но только он не мог разговаривать с ней сейчас. И этому, который жонглирует словами, будто фокусник, плетет из них разноцветные узоры, достает из ниоткуда, тоже почему-то может. Наверное, время такое подошло в его жизни: все сказать.
Однако этого он все же не расскажет, об этом он умолчит: как она, его Ольга, приходила к нему. Сначала почти каждую ночь, потом чуть реже… и они говорили, смеялись, даже ссорились… разве могут мертвые ссориться? Тем более смеяться так, как она! Мертвые ничего не могут… кроме как тянуть за собой. Она не тянула, нет. Наоборот, держала тут. Подсказывала. Гладила его по лицу своими теплыми руками, прижималась щекой, губами, всем телом… Он просыпался – и еще ощущал ее всю… всю! И знал, что на следующую ночь все повторится. Что она тут, рядом… и он ее любит. И она любит его. И значит, они живы. Оба. И он, и она.
Десять
