котором проходят бесконечные репетиции и представления, – в каменоломню.
– Хотите выдавить из меня слезу?
– Встретимся завтра.
Рональд Кейн в эту ночь долго не мог заснуть. Эстонский воздух для него стал тяжелее, чем филиппинский: он был пропитан стонами заключенных. Кейн стоит лицом к строю, поднимает руки и резко опускает их, давая команду к началу представления. Тотчас поворачивается к строю спиной. И в этот миг в строю происходит метаморфоза: порядок его не меняется, но у каждого заключенного в руках появляется кайло, роба сыреет от пота; плац покрывается безобразными ямами и грудами камней, над площадью нависает стена пыли. Кейн снова экспериментирует: сначала встает лицом к мобберам, выстроенным согласно концепции танца, и его представление о них меняется: они сосредоточены, вдохновлены – как шеренга солдат, внимающая своему командиру; он поворачивается к ним спиной и спиной же чувствует изменение в строю, как будто сотни личинок разом превратились в куколку…
Тяжелое дыхание непосильного труда – вот что он чувствует занывшим внезапно затылком.
Чертов русский! Трюкач! Подбросил в карман целую пригоршню семян, и они дали первые ростки сомнений… Он что, опытный психолог? Или он аналитик, учитывающий все обстоятельства и даже обстановку? Но в чем разница между аналитиком и психологом? В конкретном случае – никакой.
Карпов учел все обстоятельства – значит, давил на жалость, зная ее точный адрес – захолустье «учительского» сердца. Верил ли он в успех своего сомнительного, надо сказать, начинания? Фифти-фифти. Контрольного пакета у него не было. Разделил ли ответственность за судьбу одного человека поровну? Глубокие переживания в груди Рональда Кейна дали положительный ответ.
Он снова поворачивается спиной к ярко-оранжевой шеренге, опирающейся на кирки и припорошенной каменной пылью… Каждый из этих несчастных жаждет свободы. Но среди них есть человек, для которого свобода важнее. Он стоит особняком, и он главнее. Почему? Потому что за него попросили. Попросил тот человек, который придет завтра.
Время лечит, подумал Кейн. К утру эта натуральная зубная боль поутихнет.
Ему полегчало к вечеру; не только время, но и непосильный, каторжный труд на арене таллинского концертного зала выгнали из его груди жалость к заключенным в отдельно взятой тюрьме. Смертельно уставший, он был готов к безжалостному разговору с русским.
В фойе гостиницы к нему подошла женщина с броской внешностью. Ей был к лицу костюм в мелкую клетку, а черная ленточка в волосах была пикантной деталью.
– Рональд? – назвала она его по имени.
– Yes. – Кейн подумал, что эта женщина – одна из его фанаток и попросит у него автограф или попросит сняться вместе с ним. Что же, он ей не откажет. Но где же русский? Кейн хлопнул по карману широкого темно-серого
