ответил голос.
Я шагнула в палату и увидела его. Он сидел на полу у кровати, весь растрепанный, с головой, упавшей на руки. Даже на расстоянии чувствовалось, что он какой-то горячий, потный и что спиртом несет даже от его волос. Он поднял голову – зеленые глаза были мутны и как будто съезжались к переносице. Он был ужасно пьян – а я, глядя на него, вдруг начала трезветь… Мир перестал шататься. Я смотрела на него, но не как всегда. Что-то не получалось. Снизу вверх, снизу вверх…
– А-а-а-а… – произнес он, вглядываясь в меня и как будто припоминая. – Это ты… это… влюбленная…
– Да, это я, – ответила я спокойно, – что же ты здесь? Почему не у Анечки?
Он махнул рукой, как будто мазнул себя по носу:
– А-а-а-а… Анечка… спит Анечка… ужралась… А я вот тут это…
– Чего – это? – спросила я. – Что, Анечке понравился мартини?
– Мартини… – Он мутно посмотрел на меня. – Мартини… Ты, это, скажи, твоя подружка… Она где?
– Какая? Оля? – спросила я еще спокойнее.
Я вдруг поняла, что ничего еще не кончилось. Под ногами лежала бумажка. В полутьме было не разобрать, но я была уверена, что это он – обрывок «Комсомольской правды». Избили, издевались… Принуждали к извращенному сексу…
– Оля, – ответил он, тоже увидел листок. Внимательно, качая головой, посмотрел на него, попытался взять, несколько раз промахнулся, наконец схватил в горсть и скомкал. – Да, эта… длинноногая… Она ничего, твоя подруга…
– Значит, Оля. – Я обошла вокруг него. Он ухватился рукой за кровать, попробовал встать – но не получилось. – Она скоро придет… А я? Скажи, чем я тебе плоха?
– Да ты, это… не плоха… Оля… Прид-дет Оля… А если не придет, то ладно, иди сюда! – Он протянул ко мне руку, хотел схватить за запястье.
Я совсем протрезвела. В голове что-то звенело, какой-то холодный, ясный лед, как льдинки в бокале. Европа… Есть места… есть мужчины… Они могли бы играть на теннисных кортах, водить яхты, разливать мартини… Он мог быть одним из них, а стал вот этим – пьяным идиотом на полу, в лагере, в палате…
Я присела рядом и положила руку на пряжку его ремня.
– Ну ты, это… быстрая, – замычал он, протягивая ко мне руку. Я резко ударила, его кисть тупо стукнулась о стену и упала на колени. Я вернулась к ремню, медленно расстегивая его. Он замычал, словно не понимая, что происходит. Ремень расстегнулся, и я потянула за пряжку, вытаскивая его из джинсов. Он смотрел на меня. Хотел, кажется, что-то сказать или потрогать меня – но боялся еще одного удара и как будто просто покорился тому, что я делала… Ремень был у меня в руке. Увесистая пряжка, грубая кожа… Как он, наверное, свистит при ударе… Я взяла его чуть выше локтя, за крепкий бицепс, весь мокрый от пота, и изо всех сил рванула вверх. Он крутанулся, ударился головой о кровать, перевернулся на живот. Я схватила обе его руки и затянула ремнем-петлей, как делала два года назад, когда думала о суициде. Он задвигался, замычал – вяло, все еще не понимая. Его руки уже были связаны.
