на улице ей мерещилось, будто все знают о том, что она не замужем и одна слоняется по городу. Поэтому оживленные кварталы она миновала почти бегом, не замечая ни движения вокруг, ни витрин, только «Рыба, рыба!» – неслось издалека, но вот уже и оно стихло, и объяли ее звуки и запахи большого рынка.
Сколько здесь всего! Живые куры трясут бородками, вылупив бессмысленные желтые глаза. Копошатся в клетках утята. В цветочных рядах пахнет райским садом, а в зеленных громоздятся пирамиды из ананасов, будто выстроенные для какого-то невиданного культа, и яблоки светятся изнутри, как китайские фонарики. Рядом лежат огромные грозди бананов – хочется носом в них зарыться, до того восхитителен запах. Но вместо этого натягиваешь, как костюм, Агатину деловитость, и выбираешь, щупаешь – прозаическую репу и морковь, пучок петрушки, несколько персиков; придирчиво смотришь на весы, готовая, если надо, решительным голосом восстать. Торговка критически осматривает ее в ответ – должно быть, плохо сидит уверенность с чужого плеча – однако же отпускает с миром. За содержимое корзинки не придется краснеть, и можно с воодушевлением идти дальше. Полдюжины яиц; серебристый лещ с брезгливо-высокомерным выражением на морде («Смотри, чтобы глаза были яркими и выпуклыми», – твердила Агата, снаряжая сестру, а ей хотелось прыснуть, до того эти физиономии напоминали их лонсестонского соседа, вечно оттопыривавшего губу). Шум стоит такой, что приходится почти кричать. Толстые влажные пальцы, перепачканные чешуей, ловко слизывают монету с ее ладони, и теперь впереди – неблизкий путь домой, пока еще новый и оттого не очень утомительный.
На Чапел-стрит стоял трамвай – «красный», тот самый, на который Агата наказывала не садиться, когда едешь из Сити. Удобно, что маршруты различаются по цветам табличек – не заблудишься. Да и просто приятно на них смотреть: такие яркие, и рекламы на их боках меньше, чем в Хобарте, где едва ли не каждый трамвай призывал покупать пиво «Каскад». В погожий день, должно быть, приятно ездить в открытом вагоне, где обдувает ветерок; но Агата говорит, что девушки не должны туда садиться.
Водитель, завидев ее с тяжелой корзинкой, помахал рукой – мол, подождет, но она, улыбнувшись, показала, что ей в другую сторону, и зашагала, все еще облаченная в Агатину энергичность, будто ничего не весила объемистая корзина. А она весила, и ныли – с самого понедельника! – плечи и руки после стирки. Как сестра справлялась бы одна? Уму непостижимо!
День обещал быть приятным: после череды дождей стало прохладней, но не настолько, чтобы мерзнуть всерьез. Белоснежное кружево выстилало небо, и чем ближе к бульвару, тем сильнее пахло морем. За несколько кварталов до дома Делия остановилась передохнуть. Понюхала цветы, свисавшие из чьего-то палисадника; послушала, как черно-белая ворона выводит теплым альтом свою сложную, с трелями и руладами, арию – чуть манерно, как истинная примадонна, вытягивая шейку. В пустынных переулках
