в плоть,колотящаяся под рубашкой:
шар земной
даже бомбой не расколоть,
а не то что какой-нибудь шашкой!
И громадою массы всей,
устремляясь к нездешнему свету,
ветром шапки сбивая с людей,
превращается башня в ракету.
Константин Эдуардович,
в первый полет
вы уходите
с белыми
по ветру бьющими
космами.
Головой пробивали когда-то вы лед,
а, пробив,
оказались в космосе.
И рабочий,
забыв, что под глазом фонарь,
смотрит в небо такое,
какого Россия не знала.
Это взлет человечества.
Это финал
в жизни той,
где не будет финала.
В этом стихотворении, написанном при приемке картины, были перечислены все эпизоды, которые требовало выкинуть Госкино. Стихи были напечатаны в газете ЦК «Сов. культура», и эпизоды были спасены.
Краснопресненский булыжник
Сказал один старик-булыжник мне:
«Я старый краснопресненец.
Нас мало.
Я помню, как на уличной войне
рабочая рука меня вздымала.
В том пятом – все мы были нарасхват.
Сражаться веселей, чем киснуть в луже.
А если бы тогда здесь был асфальт,
он вряд ли превратился бы в оружье.
Я иногда тоскую по руке,
в которую стальные крошки въелись,
где на ладонном каждом бугорке
мои бока попеременно грелись.
Теперь мы все, конечно, в стариках.
Зато в хороших были мы руках.
Я за границей лично не бывал,
но слышал про булыжники в Париже,
и надо бы нам с ними быть поближе,
чтобы никто о нас не забывал.
Был похоронен вновь я в мостовой,
чтоб знал, как говорится, свое место.
Я устарел, но я еще живой
и думающий —
к сведенью стройтреста».
Не положил булыжник я в карман,
но чувство: будто в горле встал он комом.
Я взял тебя на память, ветеран,
пока тебя не вывернули ломом.
«Люблю забыть, что я поэт…»
Люблю забыть, что я поэт,
и быть собой, но безымянно,
как часть лесов или полей,
часть улицы и океана.
Меня со мною не свели
старанья всех на свете своден.
Чужие – больше, чем свои, —
люблю стихи, и тем свободен.
Поэт не в том, чтобы воспеть
себя,
