знаю, – подумав, по-честному призналась Наташка. – А что мы должны делать?
– Ничего особенного. Сидеть, молча, у костра, смотреть на меня и, желательно, думать о чём-нибудь светлом и безгрешном…
Афоня был облачён в длинный и широкий тёмно-бордовый малахай, щедро украшенный разноцветным бисером и блестящими монетками разных диаметров. На голове старика красовалась аккуратная песцовая шапочка с коротким пыжиковым хвостом, а лицо было щедро покрыто чёрными и ярко-красными знаками – вычурными и таинственными.
Шаман несколько раз ударил в бубен и, задрав голову вверх, громко прокричал длинную гортанную фразу. Похоже, что на ночных Небесах его услышали – от тёмной линии горизонта по небу побежали, непрерывно подрагивая, изломанные светло-зелёные полосы.
Удары в бубен становились всё чаще и чаще, а небесные полосы начали причудливо изгибаться и извиваться, меняя и беспорядочно чередуя цвета: светло-зелёный превращался в ярко-голубой, а ему на смену приходил ярко-розовый, сменяемый – вновь – светло-зелёным…
Постепенно вся северо-восточная часть небосклона окрасилась в нежно-мерцавшие пастельные тона и оттенки. Всполохи Северного сияния неистово горели – то расширяясь, то сужаясь, то убегая куда-то к югу и там бесследно пропадая.
Афоня, тем временем, закружился в причудливом танце, полном резких и угловатых движений, а ещё через пару минут запел – на родном древнем языке. Странной была эта песня, напоминавшая – поочерёдно – то раболепную молитву, то яростные и гневные проклятья…
Старик, обойдя несколько раз вокруг костра, по широкой дуге медленно приблизился к Натке, заслоняя собой всё и вся. Девочка видела только глаза шамана – чёрные, бездонные, отрешённые и безумно-тревожные. Было легко и невероятно радостно. Душа тоненько звенела и будто бы улетала – в блаженную и неведомую даль. А потом, незаметно для самой себя, Наталья уснула…
Она проснулась уже поздним утром – вовсю припекало тёплое летнее солнышко, ласковый южный ветерок нежно прикасался к лицу, бойко и радостно звенел ручей.
Девочка села на старенькой оленьей шкуре, предусмотрительно подстеленной поверх мохнатого ягеля, и с любопытством огляделась по сторонам.
Отец, усердно размахивая удочкой, рыбачил на дальнем перекате. Лайка на противоположном берегу ручья, азартно подгавкивая, гонялась за двумя молоденькими оленихами, задумавшими, по всей видимости, совершить легкомысленный побег. А Афоня – прежний, в старенькой штормовке и пятнистых армейских штанах – суетился возле костра.
– О, наша Птичка проснулась-вернулась! – обрадовался старик. – Сиди, не вставай. Я сейчас. Сейчас…
Он, бережно неся в ладони одной руки алюминиевую миску, из которой торчала ручка деревянной ложки, а в ладони другой – большую эмалированную кружку, подошёл уже через пару минут. Подошёл, присел на корточки, одобрительно подмигнул, ловко пристроил миску и кружку на оленьей шкуре, после чего предложил:
– Угощайся, Птичка. Кушай. Пей. Восстанавливай силы.
– Очень
