чуть ли не подростковым фантазиям о кровавых битвах, израненых героях… Какая чушь! И тут же молнией сверкнуло подозрение: не для того ли он согласился прилечь, растянулся перед ней в притворно-беззащитной позе – вот провокатор! – чтобы все эти фантазии начали смущать ее разум? Причина-то пустяковая, подумаешь, порез. Был бы дома один, наверняка и не подумал бы устраивать из этого шоу. Обматерил бы в сердцах нож, себя, весь белый свет, замотал палец бинтом и полез обратно на табуретку.
– Хватит злиться, – примирительно произнес израненый герой.
Вера фыркнула.
– Ты что, телепат?
– Нет, но этого и не требуется. Ты совершенно не умеешь скрывать свои чувства.
Она встала за пачкой сигарет и зажигалкой, он просительно протянул руку, и после этого ей не оставалось ничего другого, кроме как прикурить сигарету для себя и для него. Щуря уголки глаз, он сделал глубокую затяжку.
– У тебя было счастливое детство? – спросила Вера, отлично зная, что позволяет себе лишнее.
Алекс помолчал.
– Наверное.
– Родители были добры к тебе?
– Даже слишком. Боюсь, им не оставалось ничего другого. Я был практически неуправляем, и они очень быстро поняли, что у них есть только два пути: сломать меня по примеру всех современных родителей, которые стремятся лишь к тому, чтобы ребенок не мешал им жить, или оставить в покое и дать возможность во всем разобраться самостоятельно. К счастью для всех нас, они выбрали второе.
– То есть, попросту отпустили поводья?
– Не сразу, но… – Он помолчал еще немного. И вдруг начал рассказывать безо всяких уговоров: – Помнится, в детском саду меня попытались поставить в угол. За какую-то пустяковую провинность. Так из этого ничего не вышло! Я просто-напросто оттуда выходил. Меня возвращали обратно, но уже в следующую минуту я выходил опять. Что ты смеешься? Я в самом деле не понимал и не понимаю до сих пор, каким образом можно заставить человека, пусть даже маленького, стоять в углу, если он этого делать не желает. Я выходил из угла и пять раз, и пятьдесят… Дело кончилось тем, что воспитательница в истерике позвонила моим родителям и попросила их увести меня домой.
Вера беззвучно смеялась.
– Еще?
– Да, да, пожалуйста! Расскажи что-нибудь еще!
– Сколько себя помню, я всегда рисовал – карандашами на бумаге, мелками на картоне, углем на холсте. Лет с двенадцати начал писать маслом. Родители всю эту творческую деятельность, мягко говоря, не одобряли. По замыслу родственников, я должен был стать доктором. Доктором! Большую нелепость трудно себе вообразить.
– Почему?
– С самого раннего детства передо мной лежала только одна дорога – прямая как стрела. Я видел себя с кистью, с карандашом, с рапидографом, но никак не со стетоскопом и не со скальпелем хирурга. Позже отец признался, что его сильно огорчали мои успехи. Ему хотелось, чтобы все это
