Весь мир – шутка ли. Весь мир будет о тебе говорить.
Шутка ли – убить председателя Совнаркома СССР. Убить его – и самому спокойно отдаться в руки власти. Вот пойду и испытаю сильное ощущение».
Но испытать сильное ощущение Гуревичу так и не удалось. Рыков на съезде химпоромышленности так и не выступил. А уже 1 апреля 1927 года Гуревич был арестован ОГПУ. Очевидно, либо его письмо Вайнштейн-Златовой было перлюстрировано, либо она сама сообщила о террористических намерениях своего корреспондента в «дорогие органы». На допросах Гуревич сразу же во всем сознался, всячески подчеркивая, что действовал в одиночку. Он заявил о своих меньшевистских взглядах и невозможности поэтому вступить в большевистскую партию. Беспартийность же закрыла ему путь к журналистской и какой-либо другой значимой карьере (из Института журналистики его исключили как не состоящего в компартии). А стремление к лидерству было у Соломона Наумовича сильно развито. В родном Кременчуге он состоял до 1922 года одним из руководителей организации скаутов-интернационалистов. Гуревич признал, что «не имея абсолютно никаких знакомств с подпольщиками, мне никакой связи с меньшевистскими партийцами установить не удалось». Он утверждал: «Не считая, что единичный террор может существенно изменить ход истории, я полагал, что убийство кого-либо из вождей существующей власти явится своего рода протестом против того подавления свободы личности, которое мы сейчас имеем, и что этот выстрел покажет обществу на существующие среди молодежи настроения». Гуревич объяснил, что не выстрелил в Бухарина потому, что «глупо было стрелять в Бухарина, с которым мне приходилось сталкиваться в редакции „Правды“ (Николай Иванович был тогда ее главным редактором. – Б. С.) и которого я лично уважаю. Может быть, если бы это был Сталин или Рыков, я бы выстрелил» (РГАСПИ, ф. 329, оп. 2, д. 24, л. 21–42). Неизвестно, сбылась ли мечта Гуревича о расстреле. Был ли он казнен или, поскольку так и не осуществил своих намерений, всего лишь отправлен в лагерь. В последнем случае горе-террорист все равно вряд ли бы пережил террор 37-го.
История имеет свою иронию. Копии письма Гуревича и протоколы его допросов уже 30 апреля 1927 года были переданы заместителем начальника Секретного отдела ОГПУ Я. С. Аграновым предполагавшемуся объекту покушения – Н. И. Бухарину. Возможно, что когда его расстреливали в марте 1938 года, Николай Иванович вспомнил дело Гуревича и крепко пожалел, что у отставного скаута кишка оказалась тонка. Больше всего Бухарин боялся ожидания уже предрешенной смерти по приговору суда. Он и в последних письмах Сталину из тюрьмы, всячески цепляясь за жизнь, горько сожалел, что не умер от какой-нибудь тяжелой болезни, и просил, в крайнем случае, если уж нельзя помиловать, дать яд, чтобы умереть самому, а не от рук палачей. Гуревич в марте 1927 года вполне мог принести Бухарину легкую смерть, приближение которой тот бы даже не успел ощутить, сразу получив пулю в затылок. А вот ход истории и судьбы отдельных политиков выстрел Гуревича изменить действительно мог. Мало сомнений, что Сталин использовал бы его точно так же, как и выстрел в Кирова куда более удачливого террориста-одиночки Леонида Николаева
