был.
Сиделка под взглядом Рути прикрывает глаза и прислушивается к ровному ритму искусственного дыхания Генерала. Затем, притронувшись к его щеке тыльной стороной ладони, «измеряет» температуру, как делают только поистине знающие и понимающие. Никаких изменений. Она сообщает это Рути взглядом.
– Ну что? – спрашивает Рути, ожидая некоего диагноза.
Что может сиделка ей сказать в девятитысячный раз, когда для великого генерала делается все возможное? Вот он лежит на этой кровати, похожий на румяное и навощенное яблоко «ред делишес» или на толстого Ленина в стеклянном ящике. Их дорогой уснувший смертоносный вождь, которому семья не позволяет умереть.
Чем она может унять нескончаемую тревогу этой женщины – той, благодаря кому, сиделка убеждена, Генерал остается жив год за годом, той, кто сохраняет ему жизнь одной лишь силой своих постоянных заявлений, что он вот-вот умрет?
– Доктор был? – спрашивает сиделка только для того, чтобы отвлечь и успокоить Рути, а затем выпроводить ее из палаты.
– Разумеется, доктор был, – отвечает Рути. – Броуди сегодня приходил, старый пень, что он вообще замечает? Он так ведет интенсивную терапию, словно морг ему платит комиссионные.
– Сказал что-нибудь?
– Ты думаешь, я его слушаю? Броуди – это ходячий смертный приговор.
Рути смотрит на сиделку сердитым взглядом, берет полотенце и вытирает Генералу уголки рта. Проверяет все трубки и подающие устройства, все входы их и выходы; постукивает ногтем по всем крохотным экранчикам приборов, словно желая повысить тем самым точность их жизненно важных показаний.
Ночная сиделка, помоги ей Всевышний, давно всю эту историю прекратила бы. Она уверена, что там, внизу, Генерала очень ждут. Недруги, давно уже мертвые, точат кинжалы, чтобы свести счеты в загробном мире.
Все еще не удовлетворенная, Рути наклоняется над бортиком кровати и прикасается губами ко лбу Генерала.
– Говорю тебе, мне кажется, он горячий.
– Это ты, наверно, чуть-чуть холодная. В палате сейчас…
– В палате все хорошо. Это с ним неладно. Впрочем, это не твоя забота, потому что я, разумеется, остаюсь.
– Моя же смена…
– Забудь про свою смену. Поезжай домой.
– Послушай, Рути, – говорит сиделка. – Еще немного, и пропустишь иерусалимский автобус. Можешь спать с телефоном под подушкой. Я тебе напишу, если хотя бы веко колыхнется. Восемь лет в этой кровати. И ни слова не дождались. Ни движения.
– Но глаза, когда они открыты… и указательный палец, когда сын ему говорит или я читаю…
– Конечно, конечно. Он готов к Тель-Авивскому марафону. Я его запишу.
Рути хмурится.
– Незаметно что-то меняется. Врачи этого не видят, ты не видишь, но что-то меняется.
По лицу сиделки ясно, что ей безразлично.
– Ты устала,
