землепашеское. Вот там-то брали они самородное зерно большими пудами, и масло в туесках в город отправляли, и мясо тушами, и шерсть овечью на пряжу тюками. Валенки катать отец всех старших научил, только Ивана не успел. Хозяин тайги отца задрал, все нутро вывернул, сильно кричал батька, пока не отошел в царство небесное.
Случилось это не от сытого пуза, а как раз наоборот, от нужды после пяти лет высылки. Сразу трое в семье Биткиных простудились, слегли, опаснее всех маманя загибла на лесосплаве. Захворала чахоткой, от нее первая помога – медвежатина, сало медвежье. Вот и выглядели Биткины берлогу, пошли зверя травить да брать. Не охотники они, ой не охотники, хотя за те первые годы, пока в тайге, да к старательскому труду наторели, брали и сохатого, и марала, и боровую дичь. Но на медведя решиться идти впервой-то! Порасспросил отец знающих, как медведя травят, и тронулись впятером на зверя еще до коренной зимы, но уже по обильно заснеженной тайге. Два ружья к той поре тайно справили, зарядили пулями. Отец крест наложил на всех, и пошли в знакомый распадок, где бурелом малопроходимый, отыскали берлогу, курящуюся паром у дубодерины. Бело кругом, безмолвно, сказочно, только морозец потрескивает, да солнечные блики слепят, глазам больно. Страшно впервой брать зверя, рубашка от пота к спине липнет, а надо. Утоптали снег возле берлоги как могли, с опаской, встали стрелки Семен да Никола по местам с ружьями наизготовку, а отец с двумя сынами, со старшим Митрием и подростком Иваном давай травить зверя. Несколько жердин в отдушину, что успела нарасти махонькой трубочкой от дыхания медвежьего, всадили и – врассыпную, давая простор стрелкам, а он ни гу-гу. Подождали, посудачили. С опаской еще жердину туда же, молчок! Давай костер разводить, сухостойный тонкомер жечь и с пламенем и дымом к медведю, в отдушину. Засунули и ждут хозяина, по рассказам, он свечкой в отдушину рванет, куда стрелки свои ружья на рогатинах выставили. Он же, дьявол, возьми да в стороне совсем неожиданной, гору снега подняв на себе, в снежной пыли ринулся туда, где батяня стоял, как хватил его лапой наотмашь, так и вывернул с шубой наружу кишки отцовы и на Митрия бросился. Тут его пули настигли, все четыре, с двух двустволок. Рявкнул зверь и осел: одна только пуля в сердце угодила, остальные в сале застряли, и несдобровать бы всем охотникам, кабы не та последняя пуля. Видать, Бог миловал.
Сыновья в страхе к отцу, а он навзничь опрокинутый, в кровушке своей тонет. Лицо белей снега, и пар от кишок поднимается, подрагивают они, живые, а батька их рукой силится в кучу собрать со стоном тяжким. У Ивана голова кругом при виде жуткой картины, и в снег рухнул. Еще не легче! Одни к парню, другие к отцу. Завернули раненого в доху, на волокушу и в поселок, к фельдшеру. Далеко пешком-то по убродному снегу. Не спасли батьку. До сих пор в глазах батька у Ивана с вывалившимися кишками мерещится, как в бреду мечется он, как кровянилось все его нутро, как тяжко стонал, жизни просил у Бога, боясь оставлять семью. Потому-то Иван теперь, на фронте, особливо боялся раны в живот,
