я вскормила своей грудью, и в моего Юозукаса, бегущего через дорогу? Куда? К груди? К животу? К сердцу?»
Тот ведь сидел тогда и спокойно щелкал семечки.
Она огляделась.
О, будь у нее под рукой подсолнух, она дала бы его этому ребенку, этому еще не выросшему мужчине. Хотела посмотреть, как он лущит семечки.
После тот бросился в огород и с хрустом жрал огурец.
Огурец!
Она увидела на окне небольшой вялый огурчик.
Вскочила, подала ему.
– На, ешь…
Не сводя с женщины глаз, он откусил; вялый зеленый плод захрустел в его маленьких челюстях.
А он не вскочит, как тот, не ринется в огород искать еще? Еще огурцов?!
Она смотрела ему в глаза, смотрела на его исхудалое личико. Поняла, что скоро, очень скоро будет снова сидеть во дворе и ждать, когда ребята воротятся из школы, и ждать уже не троих, а четверых. И она молча спрашивала сама себя: «Кем бы ты был, если б стал взрослым мужчиной?»
Она смотрела ему прямо в глаза, и мальчонка вскрикнул:
– Мама, мама… Мне страшно…
– Иди… Иди ложись с детьми… – сказала она, отводя взгляд, и склонилась над столом.
Но все еще видела, как стоит она за дорогой, с воздетыми к небу руками, измазанными землей и кровью, и клянет мир.
Сейчас она была одна здесь. Только закопченный фонарь на столе да холодное синее звездное небо за окном.
Она была одна. И вдруг прорвалось молитвой:
– Господи! Боже мой… Усталая, ой устала…
Глава десятая
– Нет, – ответила она. —
Много земли человеку надо.
Если стоишь у гроба, хоть он и не тебе уготован, разве не приходит в голову поразмыслить и над собственной жизнью?
Разве не хочется спросить себя, почему ты жив, и спросить человека, почему он мертв?
Если видишь оружие, винтовку, разве не думаешь: зачем? для чего?
А если стоишь у пяти гробов?
У пяти сразу.
И если чуешь потом серый маслянистый запах длинной винтовки?
В своем доме, в руках у своего ребенка.
Не часто ли они рядом?
Оружие и гроб.
Гроб и оружие.
Не слишком ли часто они теперь друг возле друга?..
Ведь и война прошла. Слава Богу, кончилась.
Чего ж еще?
Что еще надо?
Уже вроде и поутихло все. Того, четвертого, Вальтера, окрестила. Разыскала старого ксендза-алтариста, жив еще, хоть и еле таскает ноги, но все равно к другому не хотела. Отыскала и упросила:
– Лучше вы, отец, окрестите. У вас рука легкая. Своя.
Виктором нарекли.
Нет, не так уж важно было в католики его обратить. Нет. Эка важность! Все равно един Бог в целом мире, как ни назови его, как ни славь. Нет, не так уж важно было в католики, как имя сменить.
Вальтер?
Кто
