прогулки по Берлину сами по себе были не очень интересны, мы стали искать себе некую цель. Мы с Рипсик оба меломаны, точнее, любители оперы, еще точнее, поклонники итальянской оперы, а если сказать прямо, без обиняков, фанатики Верди, поэтому мы начали изучать репертуар театров и прочесывать магазины, где могли бы продаваться оперные видеофильмы. Со спектаклями дело обстояло не лучшим образом: в одном театре весь месяц пели Вагнера (еще один философ, на этот раз в музыке), от другого нас отпугнули висевшие в кассе фотографии, на которых Риголетто красовался в смокинге с бабочкой, а вокруг него вскидывали ножки девушки из ревю (попытки осовременить ту или иную оперу почти без исключения кончаются фиаско), остался третий, но там первый Верди шел только через три недели. Таким образом, мы пока сосредоточились на магазинах. Увы, в какой из них мы не входили, мы оказывались среди американских фильмов. Мы обследовали полки, перебирали кассеты, злились, ругали массовую культуру, выходили и отправлялись на поиски следующего. Во время одного из таких марш-бросков Рипсик неожиданно остановилась и показала на пустырь за домами.
– Я узнала это место, – сказала она взволнованно. – Раньше тут проходила Берлинская стена.
Мы некоторое время стояли молча, глядя на то, чего уже не было.
– Я помню, какое жуткое впечатление она на меня тогда произвела, – пояснила Рипсик. – Город как город, дома, улицы, и вдруг – стена. Высокая, бесконечно длинная, без единого просвета.
Помолчав еще немного, она добавила:
– Они могли бы оставить хотя бы несколько метров. На память.
Да, от Берлинской стены не осталось ни сантиметра, ее снесли, и там, где некогда стреляли по пытавшимся бежать с востока на запад немцам, шло не то что оживленное, а грандиозное строительство. Дни и ночи напролет гудели краны, шипели сварочные агрегаты, грохотали самосвалы. Казалось, немецкий народ старается как можно быстрее забыть прожитые врозь годы – в отличие от войны, воспоминания о которой культивировали почти мазохистски, сохраняя церкви без башен и башни без церквей и основывая там и сям антифашистские музеи. Так неужели прошедшие полвека были настолько постыдными, что от них не должно было остаться ни единого камня? Социализм все-таки не фашизм, его преступления, по крайней мере, после второй мировой войны, не были такими масштабными и дикими. А может, вопрос был не в стыде, а в том, чтобы быстрее покончить с проснувшейся в восточных немцах за последнее десятилетие ностальгией по тому самому режиму, от которого они раньше мечтали избавиться? Ибо те «осси», с которыми мне довелось встретиться, отнюдь не колотили себя кулаком в грудь и не объявляли себя жертвой «дурацкой русской власти» (как это делают эстонцы), они не проклинали прошлое и не благодарили на коленях своих спасителей по эту и по ту сторону Атлантической лужи, наоборот, они были настроены критично, они, можно сказать, в каком-то
