позднее она уже шла по окрашенным в белый цвет коридорам театра, отвечая на приветствия оркестрантов, хористов и швей. Сегодня должна была состояться первая репетиция в костюмах, но обычного оживления это в Аннике не вызывало, постановщик и художник были из Германии, и что у немцев абсолютно отсутствовало, так это вкус – наоборот, казалось даже, что они получают какое-то особое удовольствие от уродования всего. Пьер полагал, что в этом выражается комплекс вины по поводу Второй мировой войны – немцы, вываливаясь в грязи, упивались своим унижением; может, муж и был прав, но что от этого Аннике? Костюм она уже видела на примерках, и никто не мог бы ей внушить, что он красив, вместо бального туалета девятнадцатого века ее Виолетте пришлось надеть простенькое платьице с пуговицами спереди, иными словами, почти халат. Правда, сидел «халат» на ней неплохо, французы умели даже самый жуткий костюм сшить так, чтобы он изящно облегал тело, но это было небольшим утешением. С завистью Анника думала о временах, когда постановщики и художники старались имитировать особенности эпохи, это было, кстати, не так давно, судя по видеозаписям, всего лишь лет двадцать назад – теперь же исторические костюмы стали редкостью, которую позволяли себе только самые богатые театры, и то не всегда, остальные экономили как на тканях, так и на декорациях, перенося действие в наши дни.
В гардеробе, который своими выкрашенными в синий цвет шкафчиками и полочками напоминал Аннике ее «девичью» комнату в отцовском доме, все было уже готово, «халат» висел на вешалке, туфли, такие же простенькие, почти без каблука, ждали на полу. Надев платье, Анника на секунду остановилась перед зеркалом – действительно только на секунду, потому что никакого восторга зрелище не вызывало, и села за стол, чтобы поправить прическу и напудрить нос. Грим на эту репетицию еще не полагался, да и вряд ли тут вообще будет особый грим, постановщик добивался «жизненной правды» во всем, а в современной жизни ни одна уважающая себя европейка уже не красилась – кроме Анники, которая наперекор всем накладывала тени и подводила брови, не говоря о всевозможных кремах, и дневных, и ночных, от которых она не отказалась бы даже под угрозой смертной казни. «Неужели тебе нравилось бы, если твоя жена ходила по городу с блеклым морщинистым лицом, как все эти сумасшедшие феминистки?» – отвечала она на регулярные поддразнивания Пьера, мужа преследовали противоречивые чувства, с одной стороны, его тщеславию льстило, что его жена выглядит лучше, чем остальные, с другой же он стеснялся того, что Анника не желает придерживаться «передовых» воззрений. «Ты никогда не попадешь на сцену Опера, если пойдешь на прослушивание накрашенная!» – сказал он как-то ей с упреком. «Вот увидишь, попаду!» – ответила Анника, и, как обычно, оказалась права.
Радиоузел заработал, ассистент сообщил, что участников первого акта вызывают на сцену, он старался говорить медленно и ясно, чтобы иностранцы тоже поняли, это выглядело искусственно, но симпатично, и Анника улыбнулась. В коридоре она встретила Карлоса, тенор, на голову ниже Анники, шел со стороны своего гардероба, в клетчатой рубашке, линялых джинсах, с главным компонентом современной мужской
