взглядом по пленным немцам и, глядя на засаленную тетрадку, произнёс ровным, почти домашним голосом, в котором бренчала угроза:
– Товарисч-ч Синицын, вы бы таки переводили нашим врагам, как драите свои сапоги. – И, энергично перелестнув исписанную мелким бисерком страницу, клюнул пером в склянку с чернилами:
– Моцарт, давай.
Сержант удовлетворённо хэкнул, что дровосек, приблизился к седовласому майору. Напрягая бычий загривок, и вдруг стремительно выбросил вперёд, как чугунная рельса, ногу. Ударил под рёбра, в печень, разбивая всмятку внутренние органы, брызнувшие кровавым соком. Этот страшный удар отбросил немца вместе с табуретом назад, к стене, где он и остался лежать в сумрачной тени, а хромовыми голенищами сапог в тускло-ржавом круге света, который бросала на бетонный пол подслеповатая лампочка «ильича».
Политрук что-то живо начиркал в тетради и снова аккуратно клюнул узким пером в чернильницу, точно напоил стальное жало змеиным ядом.
– Давай, давай, Гена, не будь колодой. Твой «долбяк» Моцарт… – буднично заметил Хавив. – Молчат вельзевулы, мать их ети…А мне это надо? Нам немтыри не нужны…Таких пускаем в расход. Переведи им, Синицын. Но таки данный товар, я скажу, дорого стоит…Смотри, не угробь дело! Головой ответишьч-ч, штрафбат».
– Никак нет! Не боись, командир, сержант зверисто ощерился и привычно, как рубщик в мясной лавке размазывает о кожаный фартук налипшую кровь, вытер клюквенно – красную слякоть с толстых, сосисками пальцев о лопоухое галифе. – Момент, откачаем..
Калёно звякнув дужкой ведра, он щедро черпанул из ведра, шмякнул твёрдой струёй в лицо одного и другого. Талая вода шибанула вспышкой ледяного огня, заручьилась на пол. Сквозь стекавшую плазму воды, зашевелились распухшие, бордово-сизые губы оберлейтенанта. Заморгали остановившиеся глаза майора.
– Гы-гы! Вот и весь припев, начальник. Можно опять упырей крестить. Разрешите, товарищ капитан? – Воловиков вновь шально реготнул жеребцом и, выворачивая по-бычьи, розоватые белки глаз рявкнул:
– Гасис-сь вр-ражина! Гасис-сь, Гертруду вашу – фрау мать!.. Щас плющить вас буду! В блин раскатывать с-сук!
– Моцарт, – приказал политрук сержанту, – подними их! Хавив отложил перьевую ручку, вышиб из пачки «Беломора» папиросу, продул картонный мундштук и, дважды смяв его, прикурил. Сквозь серую вуаль дыма он наблюдал, как Воловиков схватил за шиворот лейтенанта, рывком поднял и угнездил его на табурет; затем проделал тоже с майором.
О, Небо! Как непредсказуема и как изменчива воля провидения…
Ещё вчера, ощущавшие себя властелинами мира, – хвалёные рытцари непобедимого Вермахта, нынче не радовали глаз. Избитые и запуганные, с посинелыми от верёвок, связанными за спиной руками – они имели самый жалкий, ничтожный вид. Беззащитные, уничиженные и раздавленные побоями, во власти орущего на них мучителя, – они в полной мере, на собственной шкуре прочувствовали и осознали: мир вертится,
