право сильного – самое древнее право?Что им, сторонникам скучного образа жизни,
всем до того, как мы губим себя и калечим,
каждую ночь, вопреки вековой укоризне,
в свет оправляя такие короткие встречи?
Если бы ты захотел этой вечности в миге,
ласки взамен на рывок из привычного плена,
я бы сняла с тебя все шутовские вериги,
что повелели клонить перед небом колена.
Я бы не стала плести тебе новых заветов,
царство Отцово деля между мною и нею…
Пальцы согрей, закурив перед сном сигарету,
если душа на осеннем ветру леденеет.
К Мастеру
Возьми меня к себе – подельником,
оруженосцем, подмастерьем…
Вели точить по понедельникам
носы твоим гусиным перьям
и начищать до блеска наскоро
тобою брошенное слово,
быть подмастерьем возле мастера
и не просить пути другого!
Позволь мне стать твоей мелодией,
твоей исписанной тетрадью…
Не повтореньем, не пародией,
но – продолженьем, бога ради!
Позволь мне струнами, пожалуйста,
покорно длить твои аккорды
и золотом второго Фауста
родиться из твоей реторты.
Люби меня – строфу последнюю,
что между звезд раскинет корни,
искорени вину столетнюю —
она страшнее всех агоний!
Не дай в огне моим пропасть мирам,
мехам – пролить мое вино…
Я – Маргарита возле Мастера
и не прошу судьбы иной…
Питер
Залетный ветер плоть мою похитил
и сорок дней по пустошам таскал,
но, грянув оземь, я узнала Питер
в открывшемся мне зеркале зеркал.
В меня глядели львы его и птицы,
нетварным светом тлели купола,
впивалась в окровавленные ситцы
его Адмиралтейская игла.
Неделя сна впадала в отходные,
и – будто кто рассыпал карамель! —
ночных огней цветные позывные
вели челны улиссовы на мель.
Трепал мой ветер радуги напраслин,
мостил асфальт трофейным янтарем,
купал мой дух в густом фонарном масле
и пахнул солью, морем, сентябрем.
А я лежала, жадная до тверди,
и улыбалась бреду моему,
что за одно дыхание до смерти
явился вновь распятому уму.
В бреду я пела с теми, с кем хотела,
и не был лишним мой цыганский альт…
Но теплый воск безветренного тела
безвольно тек на стонущий асфальт.
И Питер, покривив гранит в усмешке,
склонился над окалиной моей,
и я, во тьме приметившая вешки,
брела назад на зов его цирцей.
Но больше голос мой в ключах альтовых
и в верхних «соль», случись когда достать,
не путая святыни и альковы,
не рвался ввысь и не срывался вспять.
