ждать автобуса. Кто побогаче, катался на машинах, фьють-фьють мчались они мимо Пээтера, окатывая его, к счастью, не грязью, зима, хоть и выдалась теплая, бесснежная, но и не дождливая, асфальт блестел – нам бы такой чистый пол! – , а всего лишь лучами фонарей. И вдруг одна остановилась. Правда, не сразу, сперва проехала метров десять мимо него, а потом резко притормозила и стала, как рак, ползти обратно. Доехав до Пээтера, машина встала, открылась передняя дверца и некая женщина крикнула с места водителя:
– Мсье писатель! Подвести?
О, как летит время! В какой его дали мерещилось то роковое утро, когда Ингрид, стуча каблучками, вышла из «безобразного дома», оставив Пээтера лежать в постели и вспоминать сон, в котором он чуть было не положил на лопатки самого товарища Брежнева? Или упоительный день, когда она зашла к нему в гости в мастерскую – только день, потому что ночь в подвале, по которому с жутким топотом бегают крысы, Ингрид в жизни не провела бы – это была еще та штучка. Вот и сейчас она сидела за рулем лимузина, несомненно, западного происхождения, марку которого Пээтер, игнорирующий не только автомобили, но вообще всякую технику, назвать, правда, затруднялся, да это и неважно – потому что набитому до отказа автобусу он предпочел бы даже рикшу.
В кабине было тепло, Ингрид постарела, и, наверно, чтобы отвлечь внимание от сего печального факта, стала пользоваться какими-то особо терпкими духами – но ироничную улыбку и манеру речи сохранила.
– Куда тебя отвезти, на Пирита или на Меривялья?
– В Ласнамяэ.
– Разве гетто – подходящее место жизни для преуспевающего эстонского писателя?
– Оксиморон.
– Что?
– Преуспевающий эстонский писатель. Такие перевелись.
– Но все же, если я правильно помню, когда-то ты обитал в доме писателей?
– Ту квартиру я покинул давно. Развелся.
– Зря.
– Не по своей инициативе. А ты…?
– Я…
Кроме манеры ироничной, Ингрид владела еще одной – сентиментальной.
– Я теперь живу в доме родителей.
– Тоже развод?
– Да нет, я просто овдовела. Родители умерли еще раньше.
– Сочувствую.
– Спасибо.
В кабине настала тишина, но это была тишина, насыщенная самыми разными мыслями, чувствами и соображениями.
– Ах да, – первой открыла рот Ингрид. – Когда ты зайдешь за своей рукописью?
– За какой рукописью?
Вдова звонко засмеялась.
– Да за той, которую ты, в страхе перед обыском, принес мне на хранение. Про твоего дядю Эрвина.
Ах вот где она лежала, подумал Пээтер с удивлением и грустью – а ведь он перерыл всю квартиру в поисках романа, который должен был принести
