попутном селе, в каждой деревеньке, по кабакам и корчмам, не проезжал ли в такие-то и такие-то дни такой-то, на такой-то лошади, с такими-то приметами. И почти везде отвечали, что видели такого-то, проезжал-де, а кто такой, того не ведают. И вдруг след его пропал как раз у рубежа, в пограничном лесу, где змеились три расходившиеся в разные места дорожки. Тут он исчез бесследно. За рубежом, на Польской земле, его уже не видели.
Как и чем объяснить его таинственное исчезновение? Все теряли головы, и никто не мог ничего придумать.
Несчастный отец остановился на одной ужасной мысли: сына его убили.
Но где убийцы? Кто? Для чего? Для грабежа? Но кто знал, что у него деньги? Ведь гонцы часто ездили и из Москвы и в Москву, и ни один не пропал. Пропал его единственный сын, гордость и утеха его старости, его надежды!
Он убит, и Афанасий знает, кто его убийцы. Враги отца, завистники – они наложили злодейскую руку на его сына. Они видели, как 5 мая великий государь жаловал его к руке. Они знали, куда он едет и с какими поручениями. С ним были бумаги из ненавистного им Приказа тайных дел. Надо захватить эти бумаги и отмстить высокомерному отцу в его единственном сыне.
Они подослали убийц к невинной жертве. За ним следили по пятам до самого рубежа, и в последнюю ночь в этом порубежном лесу убили, зарезали!
Но где же труп несчастного? Труп зарыли или бросили в Городню с камнем на шее.
«Это тебе, Афанасий, за твою гордыню, за царские милости, за Приказ тайных дел!»
Вот что теперь они говорят промеж себя, усмехаясь в бороды. А у Афанасия сердце кровью исходит, мозг сохнет под черепом.
Недаром этот «Тараруй», князь Хованский, все теперь переделывает на свой лад во Пскове, что сделал там он, Афанасий. Так этого мало, надо сына отнять!
Хоть бы кости его найти да похоронить по-христиански!
И Нащокина часто видели бродящим в лесу, где, он был уверен, зарезали его сына.
Раз он набрел там на старика, сдиравшего лыки на лапти.
– Здравствуй, старичок! – сказал он. – Бог в помощь. Ты здешний будешь?
Старик был глуховат и не расслышал слов незнакомого боярина. Он только кланялся. Нащокин заговорил громче и повторил свой вопрос.
– Тутошний, тутошний, батюшка болярин, – отвечал старик, – грешным делом лычки деру на лапотки, только лапотками и кормлюсь.
– Доброе дело, – ласково заговорил Нащокин, – Бог труды любит.
– Чаво баишь, боляринушко? – не расслышал старик.
– Бог, говорю, любит труды, а ты вот трудишься.
– Тружусь, батюшко, кормлюсь лапотками. А ты, чаю, на зайчика?
– На зайчика, дедушка.
– Вор зайчик, молоденьку корочку грызет, божье деревцо портит зря.
– А что, дедушка, не опасно здесь на рубеже, в лесу? Не шалят, бывает, польские, а то и русские людишки тут?
– Бывает,
