не договорила, глубоко вздохнув.
Ричард велел подвести коня. Анна протянула руку, желая его приласкать, но разгоряченный иноходец прянул ушами, сердито фыркнул и вскинул голову.
– Забыл… А ведь когда-то он призывно ржал, едва заслышав мой голос.
Ричард успокаивающе похлопал коня по холке.
– Ему уже десять лет, но он по-прежнему легок и быстр. Не хотите ли проехаться на нем, Анна? Полагаю, лучшая наездница Англии вполне справится со старым знакомцем.
Предложение было более чем заманчивым. Анна почувствовала знакомое волнение перед скачкой: напряжение в ладонях, предвкушающих тепло поводьев, ощущение власти над послушным и мощным животным. Глаза ее сверкнули, щеки порозовели.
– Я еду! – решительно заявила она.
– Превосходно! Я знал, что Мираж обрадует вас. Однако я вовсе не желаю, чтобы вы гарцевали на нем в наряде послушницы. И если принцесса не побрезгует подождать несколько минут в доме мельника, ей доставят туда все необходимое.
По тому, как Анна торопливо взбежала по наружной лестнице на второй этаж, было видно, как ей не терпится сесть на коня. Здесь ее ожидал еще один сюрприз. Слуги герцога внесли небольшой сундучок, и когда Анна его открыла, то обнаружила вделанное с внутренней стороны крышки зеркало из посеребренного листа меди. Ее тронуло внимание герцога, позаботившегося даже о такой мелочи.
Но через минуту она уже не думала о Глостере, не в силах оторвать глаз от своего отражения в зеркале.
Как же должна была заледенеть ее душа, чтобы так долго пренебрегать собственной внешностью! Анна словно заново узнавала себя. В монастыре не было зеркал, и если порой она ловила свое искаженное отражение в серебряной чаше монстранца[32] или в тихой воде речной заводи, то вовсе не испытывала желания любоваться им. Но сейчас ей хотелось именно этого. Ясное зеркало отражало ее такой, какой она стала за долгие месяцы тоски и одиночества.
– Это не я… – беззвучно прошептала она. – Эта женщина слишком хороша, чтобы быть Анной Невиль.
Овал ее лица, прежде сохранявшего почти детскую округлость, стал более удлиненным, резче обозначились скулы, а вокруг глаз лежали нежные голубоватые тени, что придавало ее прозрачным зеленым очам драматическое выражение. Длинные шелковистые ресницы затеняли уголки век, и от этого разрез глаз казался еще более необычным. Кожа, вследствие уединенной жизни, приобрела перламутровую гладкость, и поэтому чувственный, несколько крупноватый рот Анны казался вызывающе ярким. Она закусила губу, и лицо сразу стало строгим. Но внезапно всплыло воспоминание, как когда-то в детстве она строила перед зеркалом рожицы, и Анна улыбнулась, с удивлением отметив, что ни черное покрывало, ни траурная, обрамляющая щеки повязка не могут скрыть ее сияющей молодости. Ей было двадцать четыре года – вполне зрелый возраст, и после всего пережитого Анна казалась себе состарившейся и умудренной опытом. Однако та юная женщина, которая смотрела на нее из глубины полированной пластины, своей цветущей юностью и красотой словно
Монстранц – металлический сосуд для святых даров.
