с бумагами…
Так они и жили, не мешая друг другу: Ортанс – во сне, Муслима-апа – наяву. Только иногда из своих роскошных снов Барлас случайно прихватывал запахи… Так, вдруг его тело начинало благоухать духами Ортанс. Муслима-апа принюхивалась и бросала в печь пучок трав. Иногда в избе возникала и с шумом проносилась свежесть роз или обдавало лицо жаром кофейных зёрен. Барлас выходил на крыльцо, обкуривал себя едким дымком и, морщась, думал о том, что вот ему ни к чёрту не нужна ни эта корова с парным молоком, ни самогонка даже, ни Муслима со своими куриными пирогами… Да и от себя самого он теперь шарахался, как от чёрта. Сидит-смолит, поплёвывает. Подносит самокрутку к губам и с удивлением разглядывает эту чужую огрубевшую руку.
– Как ты думаешь, если я вечером выйду в этом?
– Пожалуй…
В тот день с утра он курил на веранде душистую сигаретку, а Ортанс собирала чёрную вишню. Ныряла в белом платье в глубокой зелени и возникала то здесь, то там. Махала ему рукой, что-то кричала, но он ничего не слышал из-за шума листьев. Потом вышла к нему утомлённая. Ивовая корзинка поскрипывала в руке.
Вечером, часу в седьмом, приехали гости. Дом наполнился шумом. Звон разбитого фужера, глупый смех. Ночью собрались купаться – при свете луны, а он остался, сказавшись больным. Сидел в своём дачном кабинете, пытался читать Мережковского и писать. Потянулся к графину… И вдруг дача содрогнулась от крика: «Барыня утонула! Ба-а-а…» Белые напуганные листы разлетелись по комнате, чернила впитались в сукно…
Барлас вскочил с кровати. И снова послышалось это: «Барыня утонула!» (Муслима-апа пробормотала сквозь сон: «Полстакана настойки из лопухов».) Он прильнул к окну и увидел, как медленно надвигается на дом белёсое облако. Набросив тулуп, выскочил в сад. Куст вишни задрожал, отрясая капли ночного дождя. Пугало пошевелило рукавом. Барлас озирался в поисках облака, и тут оно накрыло его тёплой волной.
– Ортанс! Jevousaime… Je…[15]
– N‘etes pas faites… pair vegeter ici![16]
Он дотронулся до неё. И пальцы, почуяв родное, близкое, нырнули в мокрые волосы, пахнущие рекой. Забрезжило утро. В камышах зашевелился сонный ветерок. Какой-то рыбак видел, как два шара бесшумно пронеслись вдаль. Покружив у Шурячьего острова, они взмыли в голубой просвет хмурого неба…
Такое весёлое кино
В Казань ташкентское лето заглядывает в июле недельки на две. Надевает на дома стёганый халат, не даёт дышать. Даже Волга по утрам не обдувает улицы – стоит болотом. Лезешь в печку красного автобуса. Рубашка липнет, железная пряжка прожигает тавро на пузе. Рядом покачивается горячее бедро студентки. Отодвигаешься.
Наконец – речной порт. Волга горит, полыхает за вениками берёз. Курится урна и душит дачников на остановке. Продавщица откатывает лоток. Надо бы взять пивка, всё-таки у меня отпуск…
Обжигаясь о поручни трапа, пробегаю наверх – на открытую палубу «Московского». Косая тень вся занята пассажирами, они сидят – сиреневые, а на солнечной полосе, на самой сковородке,
Jevousaime… Je… (фр.) – Я люблю Вас… Я…
N‘etes pas faites… pair vegeter ici (фр.) – Вы не созданы для прозябания здесь!
