ним.
Венцам, по правде говоря, нельзя отказать ни в чувстве юмора, ни в эстетизме. Однажды я разговорился с Карстеном, молодым инженером из муниципалитета, с которым мне пришлось пообщаться по административным делам. Как раз за день до этого я помог ему решить некую административную проблему с обычно несговорчивым и весьма вредным полковником из техчасти комендатуры. Когда моя хитрая мина, из смеси подхалимажа и невнятных угроз, сработала и Карстен получил то, что хотел и что ему, на мой взгляд и так причиталось, парень расчувствовался и пригласил меня на кружку пива в подвальчик на Никельсдорф. Нам это было запрещено, но Карстен уверял, что никто не узнает. Никто и не узнал и мы не ограничились одной кружкой благодаря тому что я был в штатском, а мой немецкий, если и вызывал подозрения посетителей, то лишь тем, что походил на "хохдойч1". Расслабившись после пива, Карстен разоткровенничался. Он рассказывал про травму ноги, избавившую его от фронта и оставившую в университете, но не избавившую от трудовой повинности и формы Вермахта, из-за чего он провел несколько необременительных месяцев в британском лагере для военнопленных. Потом, подмигивая и переходя на шепот, он невнятно бормотал про "этого лиса Реннера", который "переиграет и Сталина и союзников". Наконец, в порыве откровенности, но по-прежнему шепотом, он сказал:
– Ты хороший парень, Резник, но, только не обижайся, ты здесь не нужен. Никто нам не нужен, ни русские, ни американцы, ни монголы. Австрийцы достаточно повоевали и в следующей войне, которую недолго ждать, постараемся остаться в стороне.
– Если получится, конечно – добавил он стремительно трезвея.
Мы оба понимали, что остаться в стороне от ядерной бомбы вряд ли получится.
– А еще я бы убрал из города все следы оккупации, портреты вождей, чужие флаги, надписи на иностранных языках – добавил он – Единственное, что я бы оставил, так это памятник на Сталинплатц.
Я посмотрел на него с изумлением. Карстен утверждал, что никогда не симпатизировал нацистам, но так сейчас говорили все. А вот в симпатиях к русским его трудно было заподозрить, особенно после знакомства с полковником техслужбы. Заметив мое недоумение он пояснил:
– Ваши художники так тонко вписали памятник в ансамбль Шварценбергплатц, что кажется он всегда был там. Теперь ни один истинный венец не решиться убрать его. Это как резать по живому. Вот только танк я бы убрал с постамента, а то он нарушает гармонию…
Трамвай истошно затренькал и повернул налево, на Кёртнер-Ринг, огибая почти нетронутый во время штурма города памятник Карлу Филиппу. Кёртнер-Ринг незаметно перешла в Оперн-Ринг, потом начался Бург-Ринг и, наконец, кондуктор, дребезжащим как его трамвай голосом, объявил мою остановку: Народный театр. Я соскочил с подножки, ностальгически вспомнив при этом трамвайную остановку на углу Офицерской и Театральной площади. Офицерскую давно переименовали в Декабристов, но у коренных ленинградцев считалось
Верхненемецкий.
