мне теперь – в дорогу? Но я посмотрю. А то шел бы ты спать, брат.
Акамие покачал головой.
А по дороге сказал:
– Я часто не сплю по ночам. А там, в библиотеке, сейчас наверняка Хойре – единственный из евнухов, кого я всегда рад видеть. Он банук, ты сразу увидишь. Но ты не подавай виду, что заметил.
– Да, конечно. Гордое племя. Как он оказался в евнухах?
– Я не спрашивал. Но вот что думаю: у матери Айели было девять дочерей старше его, и хозяин ждал большой выгоды для себя. Мог он не продать какую-то из них, а поступить, как поступил с их матерью? Оставить у себя, дать в мужья красивого раба, и получить еще красивых рабов на продажу? Я не знаю, какова разница в возрасте между Айели и его сестрами, и может ли Хойре быть сыном старшей из них… Но почему бы мне не думать так?
– А похож?
– Я не видел Айели до того, как его изуродовали. Не могу сказать. Но цвет его кожи был в точности такой. А историю его матери я слышал от него самого. И я часто о нем вспоминаю. Когда не спится.
– Только ли память не дает тебе спать, брат? – спросил Эртхиа.
– Пастухи звезд? – чуть улыбнулся Акамие. – Все мы, брат, пастухи звезд.
– А кто она?
– Она? – удивился Акамие.
– Она прошла мимо и не сделала мне знака, – с улыбкой напомнил Эртхиа.
– Кто – она? Какого знака? О чем это ты?
– Такая – слово в слово – была приписка в конце твоего письма ко мне.
– Да? Вот как раз и спросим у Хойре.
О недозволенной любви
Это было прошлым летом.
Девушку звали Юва, и он, как виноградину, катал ее имя языком по небу, боясь выпустить, обронить.
Рабыня, не носящая браслетов, из тех, что состоят при кухне или кладовых, на хозяйственных дворах. По утрам она выносила подушки и стеганые одеяла, расстилала их в тени обширного навеса, колотила гибкой плетеной выбивалкой, по несколько раз в день переворачивала. Из-под подола белой рубахи мелькали бронзовые щиколотки и круглые светлые пятки.
Не было на ней никаких украшений, только серьга с именем господина. Но так ярки были смуглые руки из закатанных рукавов, и стройна шея, и тяжела охапка черных кудрей, перехваченная на затылке – каждый завиток как раз с усунскую дымчатую виноградину, будто огромная гроздь перекатывалась у нее за плечами, касаясь стянувшего талию желтого платка. Широкий его угол облегал бедро плотно, как лепестки прилегают в бутоне, а из-под него разбегались складки.
Она сновала туда-сюда, наклонялась, взмахивала руками, и белая рубашка над платком то провисала, то натягивалась, обрисовывая подобные чашам груди, упруго колыхашущиесяеся в своем, отдельном ритме.
И это было – красиво. Она была – красота.
Ростом мала, в талии тонка, с яркими черными глазами в тени печальных ресниц, с живым румянцем на смуглых скулах.
И он смотрел и смотрел на нее, не помышляя о большем.
То
