ты всё упираешься, всё не хочешь, не хочешь от меня… – сказал он, и побледнел, зрачки разошлись к границам, от чего его, всегда такие светлые, совсем прозрачные глаза сейчас казались почти чёрными.
– Так и хорошо, коли я в своих предчувствиях ошибаюсь, и славно, значит всё само собой и ухитится. Боги управляют судьбами, и смертями, и рождениями.
– Опять ты… Боги, всё само… – он совсем побелел, возвышаясь надо мной, как раскаляющаяся скала. – Выпьешь?
– Огнь… – я вздохнула.
И уж готова была и выпить, только бы отвязался, хотя и знала, что толку не будет, пила я уже и сама травы эти все, еще лет восемнадцать назад и потом не раз, всё надеялась и всё без толку. Но не успела я согласиться, как он размахнулся и шваркнул чарку в стену, она жалобно тренькнула перед смертью и разлетелась в брызги. Разбив снадобье, он зло уселся за стол и, взявшись за ложку, проговорил:
– Ох и гадюка ты, Яя, – качнув головой, и не глядя на меня. – Спишь со мной и то из милости. Из милости, али из жалости, кто вашу натуру бабью разберёт…
– Что ж ты… городишь-то?! – задохнулась я. Ну уж после стольких лет вдруг обвинять в энтом, с чего и взял-то такую дурость!
– Да с того! Вчерась не хотела, еле уломал! – зло зыркнул он.
– Прям уж, уламывал! Цельный день с тобой на самолёте взмывали, замёрзла и устала, ну и привяла, сон сморил, чего обижаться-то? Силушки-то у меня помене твоей! – почти обиделась я.
Он только отмахнулся.
– Начинай! «Помене», молодая ты, не прониклась ишшо до краёв силой-то, в твоё время у меня вдесятеро меньше было.
– Самолёт ты один поднимашь! – рассердилась я, сравнил, тоже мне.
– Если бы тебя не было, и никакого самолёта не придумалось бы даже, будто не знашь! Тебе больше дано, ты…
Теперь я отмахнулась.
– Про зверьё ещё напомни!
Он сверкнул зубами, зло усмехаясь:
– Ах да! Позабыл совсем! Ты ж у нас Селенга-царица! Куды мне, лесовику замшелому до повелительницы всех зверей и птиц!
– Про рыб позабыл ишшо! – улыбнулась я, надеясь перевести глупую ссору в шутку и, наконец, посмеяться вместе.
Но я неверно рассчитала, вместо того, чтобы расслабить плечи и перестать зудеть, он взорвался.
– Да что там рыбы!.. – он шарахнул по столу ладонью, отшвырнув ложку, поднимаясь, весь бледный, губы сжал. – «Рыбы»… Могул, царь царей на уме у царицы! Вот и всё! Все твои капризы, всё от того!
– Да ты… – я отшатнулась, будто от удара от его слов и тоже поднялась, выходя из-за стола, на котором так и осталась стынуть отменная рыбная уха. – Дурак! Ох и дурак же ты, царский сын Арий!
Я даже полотенце швырнула в него, в грудь попала дураку… С тем и вышла из горницы.
– Ещё и какой дурак! – выкрикнул он мне вслед.
Выскочила поспешно, неодетая, а на дворе холод, только что дождя нет… Но отправилась в хлев, в конюшню просто так,
