был латыш, это тоже все знали. И Лещинский, спросив Землячка об акценте, уже думал, что он «поймал» его. Но не тут-то было. Землячок, хотя и не знал ни слова по-латышски (настоящий Булле именно на латышском и говорил, а по-русски – с таким акцентом, что и понять ничего не возможно), но не растерялся.
– Я, товарищ, действительно латыш, но сразу же после рождения меня вывезли по приказу царского самодержавия в глухую ветлужскую деревню. Таким способом царские сатрапы хотели ущемить мое национальное достоинство, лишив меня самого дорогого, что есть у прибалтийских народов – родного языка, на котором они поют песни и рассказывают сказки. Но теперь отольются кошке мышкины слезы. Я буду мстить всем русским, пока моя рука способна нажимать на курок, а барабан револьвера не перестанет вращаться, как земной шар в любую погоду.
Слова Землячка попали в нужную точку. Комиссар Лещинский сам вырос в Сибири и не умел говорить по-польски. Он тяжело переживал это и тоже в глубине души ненавидел всех русских, хотя и надеялся, что как только Польша сбросит позорное иго русского самодержавия и он вернется на родину и выучит польский язык, эта ненависть тут же пройдет и Лещинский (сам сочинявший стихи) безоглядно полюбит русского поэта Пушкина, как тот в силу своего легкого и беспечного характера необдуманно любил польского поэта Мицкевича, хотя в угоду русскому царю и написал стихотворение «Клеветникам России», в котором оправдывал кровавые преступления русского царизма в Варшаве. Поэтому Лещинский перестал задавать вопросы. А Землячок и солдат, не забывая зачем они явились в Кисловодск, тут же направились к балерине Кшесинской.
Балерина Кшесинская отказалась сдать бриллианты для «всеобщего дела революции». Она лживо заявила, что никаких бриллиантов у нее нет.
– А вот и врете, дамочка, – сказал ей Землячок, – товарищ солдат подтвердит, что помогал вам нести на вокзал полный саквояж «камушков», то есть бриллиантов.
Но Кшесинскую, как и всякую женщину, когда она не хочет сказать правду, «прижучить» оказалось не так просто.
– Не имею чести знать никакого солдата, – нагло заявила она, – их в Петербурге, может, тысячи шатаются по улицам и все на одно лицо, небриты и сквернословят. Да, у меня имелись бриллианты, которые вы вульгарно называете «камушками». Но мне пришлось продать их, надо же мне что-то кушать в это голодное время, и чтобы снять этот домик тоже требовались деньги, мой-то дом в Петербурге у меня отобрали.
Конечно же Землячок не поверил Кшесинской. Кто-кто, а он, проработав почти год в обеих канцеляриях по учету награбленного и по устройству дальнейших грабежей, прекрасно понимал, что и одного «камушка» из саквояжа, который солдат, как осел поклажу, доставил на вокзал, хватило бы, чтобы снять два дома в Кисловодске и на год обеспечить продуктовым довольствием балерину при ее-то фигуристой миниатюрной комплекции.
– Извиняйте, – сказал Землячок, – но мы при исполнении и обязаны произвести обыск по всей революционной законности, то есть без всяких там понятых
