мать в ложном принятии христианства, навесив на нее ярлык «маррано»[1]. А когда ее передали мирскому суду и тот приговорил мать к сожжению у позорного столба, мы были уже далеко. Мы бежали от нее, словно двое иуд искариотов, думая только о спасении собственных шкур. Правда, впоследствии отец со слезами на глазах не раз повторял мне, что мы все равно не смогли бы ее спасти. Останься мы в Арагоне, инквизиторы пришли бы и за нами, и вместо одной погибшей было бы трое. Бывало, я сердилась на отца, кричала на него, говорила, что лучше бы мне умереть, чем жить без матери… и он очень медленно, печальным голосом, говорил мне:
– Когда-нибудь ты поймешь. Жизнь – это самое драгоценное, что есть у человека. Мама с радостью отдала бы свою жизнь ради спасения твоей. Это ты тоже поймешь.
Вначале нас с отцом тайно переправили в Португалию. Контрабандисты оказались сущими разбойниками. Они вытряхнули из отца все деньги, какие у нас были. Книги и рукописи они оставили лишь потому, что эти вещи не имели для них никакой ценности. Дальше нас ожидало плавание в Бордо. Мы ютились на палубе, под непрекращающимся дождем и холодным ветром. Я боялась, что мы умрем от холода или во время сна шальная волна смоет нас за борт. Самые ценные книги мы привязали к себе, словно младенцев, чтобы сохранить их в тепле и уберечь от губительной морской воды. Затем нам предтоял путь в Париж. Всю дорогу мы играли роли тех, к кому не имели никакого отношения: купца с мальчишкой-помощником, паломников, направляющихся в Шартр, странствующих торговцев, мелкопоместного дворянина, путешествующего ради собственного удовольствия, прихватив с собой слугу, ученика и его наставника, идущих в Парижский университет. Словом, кого угодно, только не самих себя – новообращенных христиан, от чьих одежд все еще пахло дымом аутодафе и чьи сны еще были полны ужаса.
В Париже мы встретились с родственниками моей матери, и они отправили нас к своей амстердамской родне, а те – в Лондон. Нам не оставалось иного, как спрятать свою истинную национальность под небесами Англии и стать жителями Лондона. Мы должны были сделаться протестантами и научиться любить эту ветвь христианства. Во всяком случае, я точно должна была предпочесть протестантизм католицизму.
Наши родственники, чьих имен я не могу назвать и чья вера сохранялась в глубочайшей тайне, люди, обреченные на вечные скитания и подвергающиеся гонениям в любой христианской стране, тем не менее обустраивались и процветали в Лондоне, Париже и Амстердаме. Мы жили, как христиане, соблюдая все законы церкви, все праздники. Мы исполняли предписанные церковью обряды и постились. Многие из нас, как моя мать, имели двойную веру, причем совершенно искреннюю. Мы тайно соблюдали субботу, стремясь накануне наготовить достаточно пищи и сделать всю работу по дому, чтобы почувствовать святость субботнего дня. Мы шептали полузабытые еврейские молитвы, а на следующий день с чистой совестью шли к христианской мессе. Мать помнила наизусть немало отрывков из Библии и Торы и всегда объединяла их, уча меня обеим религиям сразу. С ранних лет она предупреждала меня: наши родственные связи
По-испански marrano переводится как «боров» или «свинья». Этим словом называли крещеных евреев, которые втайне оставались приверженцами иудаизма. (Здесь и далее прим. перев.)
