сидит на шее у кормильца и кого с позором вышвырнут с любой приличной работы, этого делать нельзя. В самом деле, что такого Рита делала для того, чтобы устать? Разве трудно встать по будильнику, пробежаться в магазин, приготовить легкий завтрак, придумать годные планы на вечер, почистить аквариум, покормить рыбок, рассортировать и постирать белье, стараясь не шуметь и не мешать вкалывающему мужу, а потом узнать, почему все это она сделала неправильно?
И уж конечно, никто не должен уставать от того, что на него ругаются. Кроме того, «дура» – это же не ругательство. Это констатация факта. Ей стоило бы быть благодарной Папернову за то, что он до сих пор терпит в доме такую криворукую истеричную дуру, как она. Другой бы давно выгнал, а он все мучается.
Любит.
Даже работу всю домой перетащил, чтобы не оставлять ее без присмотра. Рита хорошо понимала – без его контроля она давно бы устроила в квартире, оставшейся ей от родителей, потоп, пожар или помойку. Она всегда была мечтательницей, плохо приспособленной к реальной жизни. Ей повезло, что Папернов ее подобрал.
Прикосновение холодного воздуха заставило Риту открыть глаза. Ванная была тем местом, где она могла побыть одна, имея на то уважительную причину. Но, конечно, не два часа. Вода уже почти остыла. Папернов стоял возле ванны, рассматривая этикетку на пузырьке с пихтовым ароматизатором.
– Сколько можно валяться? – спросил он. – Я уж думал, ты тут сдохла.
– Извини, я задремала, – пискнула Рита.
– Всю квартиру провоняла дрянью своей, – брезгливо потянув носом, сказал Папернов. – Ты смерти моей хочешь!
– Прости, я не нарочно. – Рита закусила губу. – Может, форточку открыть?
– Бесполезно, – отказался он. – Я так понимаю, на все наши планы ты, как обычно, наплевала?
– Нет-нет, – заторопилась Рита, панически пытаясь вспомнить, что именно из ее утренних предложений одобрил муж. – Я сейчас волосы высушу, это пять минут.
Фен, включенный в розетку, лежал на краю раковины, уставившись на нее черным глазом кнопки. Так неудачно лежал, что достаточно было бы одного неловкого движения, чтобы он упал в ванну.
Той зимой меня украли бомжи.
Не знаю, на кой черт я им сдался, но факт – украли. Подвал, где они свили себе гнездо, был сырым и темным, он пах гниющими тряпками и мазью Вишневского. Труба, тонким щупальцем вытянувшаяся вдоль стены, подтекала. Старые ковры и газеты, картонные коробки и драные пальто, брошенные прямо на пол, – все, что догнивало здесь вместе со своими владельцами, было мокрым и холодным.
Накануне меня сильно избили за попытку удрать. Я лежал ничком, лицом на грязном голом бетоне, и во рту у меня был привкус крови. В темноте кто-то ходил, приволакивая ногу, время от времени наступал на меня и ругался.
Жрать хотелось неимоверно.
Умыться? Согреться? Да, это тоже, но в первую очередь – жрать.
Я заставил себя встать на четвереньки и подползти к окну, сияющему под
