неподдельный восторг и вдохновение, и даже говорил, что сам бы написал хвалебную статью о его поэмах, если бы не боялся нападок завистливых критиков, истинных неудачников от пера, готовых мстить за свою бездарность всем поэтам, чела коих хотя бы слегка коснулся своей рукою покровительствующий им Аполлон.
Что же касается другого поэта, барона Дельвига, то Арсеньев вытребовал у него списки его стихов, знал их все наизусть и часто очень к месту приводил строки из них, замечая смущенному барону, что его слова уже давно стали крылатыми фразами в устах истинных ценителей и знатоков поэзии.
Старуха Тверская явно благоволила Арсеньеву и называла его Любезником, на что он всегда отвечал ей: «Тем и живы, матушка, на том свет стоит».
Арсеньев имел четыре деревеньки, каждая душ в семьдесят, что не так мало. Занятием хозяйством он особо не утруждался, однако все же присматривал за старостами и менял их раз в два года, по поводу чего рассказывал об опровержении им притчи о нищем и мухах, облепивших его раны.
Согласно притче, когда прохожий, из сочувствия, отогнал мух, нищий не обрадовался облегчению страданий. По его словам, согнанные мухи уже напились крови и поэтому мало мучили его, а новые, которые займут их место, голодные и будут сосать кровь еще сильнее.
Арсеньев увлекался и философией и вместе с Александром Нелимовым иногда посещал Петра Петровича Зайцева. За глаза Арсеньев называл его «нашим доморощенным Сократом» и «русским Платоном и Аристотелем». Философией он интересовался поверхностно, не вникая в ее премудрости глубже притч и исторических анекдотов, изложенных Диогеном Лаэртским – то есть не тем, который из гордости жил в бочке, удаляясь таким несколько необычным способом от суеты мира, а другим Диогеном, известным не философскими, а историческими сочинениями.
Притчу о нищем и мухах Арсеньев рассматривал с точки зрения смены старост в своих деревнях. Он пришел к выводу, что притча не верна, ибо велика разница в природе животного – в данном случае насекомого – и человека.
«Известно, – говорил Арсеньев, – что животное лишнего не берет. Невозможно, например, заставить лошадь выпить воды больше, чем требует ее естество. Человек же – особенно когда дело доходит до хмельного зелья – не знает меры. То же самое касается денег и наживы – жадность, присущая человеку, здесь безгранична. Мало того, голодная муха сосет кровь совсем не так, как ворует староста или приказчик. Муха сразу сосет много и безудержно, а насытившись – меньше. Староста же сначала ворует понемногу, осторожно, побаиваясь и барина и Бога, а потом, убеждаясь в безнаказанности, – помногу и теряя всякий контроль над собой – уже совсем без удержу и без опаски. Из этого следует, что не всякая притча верна, а иной раз даже если и верна, то не ко всякому делу приложима».
Исходя из этих философских в основе своей соображений, Арсеньев часто менял старост, сгоняя их как мух с доходного места, и хозяйство его, если и не процветало,
