надеясь, что вот-вот придет долгожданный вызов, и, вероятно, опасаясь встретиться с призраками там, где когда-то играли ее сыновья: на конюшне с их любимыми лошадьми, или в большой комнате, отданной им под спальню, где по-прежнему слегка попахивало мальчишеским по́том. И вот однажды, ближе к вечеру, когда я еще не совсем отошла от сиесты, мама велела мне подняться и надеть как можно больше вещей, несмотря на жару. Я уперлась, не желая надевать зимнюю накидку, тогда она сама укутала меня в нее и застегнула под подбородком. Мы отправились на конюшню позади дома, где я с изумлением наблюдала, как мама седлает лошадь, ловко справляясь с пряжками и ремнями. Я даже не предполагала, что она умеет это делать. Мама перекинула через спину животного несколько седельных мешков, усадила меня верхом и повела лошадь вокруг дома к парадной двери. Там она задержалась на секунду, чтобы снять с притолоки мезузу[4]. Мама завернула ее вместе с ключами от дома в свой брачный договор и спрятала сверток в один из седельных мешков.
Уже стемнело, мальчишки-факельщики давно перестали зажигать фонари в нашем районе, поэтому те, кто к нам присоединялся по дороге к городским воротам, казались тенями от сгущавшихся сумерек. Они шли или ехали верхом, стараясь двигаться как можно тише и даже не дышать в этот странный зловещий час, когда обычные предметы не похожи на себя. Дома, как во сне, выплывали из темноты, поблескивая мозаичной плиткой или медными накладками на дверях. Иногда я узнавала в темноте чьи-то лица, но вскоре они снова исчезали, и я уже не знала, было ли это на самом деле или привиделось. Особенно когда Рейчел Абравейнел мне улыбнулась; тогда я решила, что это наверняка сон.
Оказавшись за пределами еврейского квартала, мы сбились в кучу, мужчины обступили женщин и детей. До нас уже дошли слухи о том, что евреев на улице забивают камнями, сталкивают в помойки или опрокидывают им на головы ночные горшки. Мама с подругами шепотом обсуждала одну еврейскую женщину, которую подвергли какому-то унижению, но при чем там была свинья, я так и не поняла, сколько ни напрягала слух. На нас, однако, никто не обращал внимания, хотя, как мне казалось, я чувствовала взгляды, наблюдавшие за нами сквозь щели в ставнях. Наши старые соседи не осмеливались смотреть на нас, когда подсчитывали стоимость наших брошенных домов, виноградников, мастерских и лавок.
Я скорее чувствовала, чем слышала, как мама иногда заговаривала, ее голос вибрировал через мое тельце, прижатое спиной к ее мягкому животу и груди.
– Да простит меня Всемилостивейший, – обращалась она к тому, кто шел рядом с нами, – но мне не следовало слушать Хаима. – Она замолчала, проверяя, крепко ли я сплю. Я не шелохнулась, глаз не открыла, поэтому мама продолжила: – По крайней мере, если им суждено было погибнуть, я могла бы уйти вместе с ними.
– А как же, Лия, твоя дочь? – раздался голос из темноты.
Я едва осмеливалась дышать. Погибнуть? Неужели мама получила
Свиток пергамента с религиозным текстом, прикрепляемый к внешнему косяку двери.
