Ярославич способен на такую подлость, чтобы отравить пленного, да ещё князя. Да и хотели бы убить – убили бы прямо там, в Орше… стоило для того везти через полстраны.
Вот и сегодня – на столе уже красовалась серебряная, деревянная и поливная посуда, тянулся тонкий дразнящий запах жареной куропатки.
Около стола безмолвно застыл мальчишка-холоп, доселе незнакомый. Вчера Всеслав ради развлечения, невеликой радости полоняника, устроил прежнему выволочку за опрокинутую тем по недосмотру чашу с медовухой, и явившийся на крики тиун (тоже глядел на полочанина с опаской!) тут же пообещал найти нового слугу. Нынешний холоп глядел безмолвно и спокойно, отрешённо как-то, словно был где-то не здесь.
Всеслав чуть заметно вздохнул – и этот таков же, хоть по виду чистый кривич. Даже рубаха вышита на кривский навычай… хотя это-то и неудивительно – ныне таких рубах по всему Киеву, после погрома-то менского… награбило христово воинство зипунов в кривской земле. И не только в Менске.
Князь сел за стол, протянул руку к кувшину с вином, но мальчишка опередил его на какое-то мгновение – кувшин словно сам оказался у него в руке, пахучая багряная струя плеснула в резную каповую чашу, пощекотала княжьи ноздри тонким запахом вина. Князь, стараясь не выказывать удивления (доселе присланные Изяславом холопы не спешили услужать пленному полочанину, ограничиваясь тем, что накрывали на стол и убирали грязную посуду), глотнул вина и подвинул куропатку ближе. На мальчишку он не глядел вовсе: велика важность – холоп великого князя. Хоть и кривич. Ныне не гнушается, так после, дня через два, нос задерёт.
И замер, пригвождённый к месту голосом холопа.
– Княже… Всеслав Брячиславич…
Мальчишка говорил негромко, но его голос громом отдался у Всеслава в ушах. Казалось, загреми средь предзимья гром – полоцкий князь не был бы так поражён.
Остолбенение прошло быстро, и Всеслав молниеносно развернулся к мальчишке.
– Ты?!..
Но холоп ещё быстрее князя вскинул палец к губам.
– Тсссс, княже.
И верно. Как бы ни была велика нынешняя радость Всеслава, а шуметь не след.
И тут только понял полоцкий князь, как он истосковался по людям – по живым людям, которые говорят, которые готовы его слышать. Ибо глядящие с ненавистью вои киевского князя и молчаливые, торопливо отворачивающиеся холопы надоели Всеславу хуже горькой редьки. А тиун, единственный, кто удостаивал пленника словами, бесстрастно цедил их сквозь зубы, ограничиваясь несколькими десятками вежливых, пристойных княжьего сана выражений – и только-то.
– Сядь, – Всеслав указал мальчишке на лавку около стола.
– Никак не возможно, княже, – мотнул головой холоп. Оглянулся на дверь и ещё понизил голос, хоть и так говорил почти что шёпотом. – А ну как кто войдёт, а я встать не успею…
И опять мальчишка был прав – войти к князю мог правда только
