жить в мире, в согласии, в благолепии, в покое.
Он кричит что-то неразборчивое, какие-то оскорбления, слова ярости и раздора.
Он кричит, что все они – люди культуры – трусы, фарисеи, ничтожества, суки.
Что-то смехотворное кричит, что-то инфантильное, неразумное и злое.
Поседевший юнец кричит как сумасшедший, а потом смолкает.
Да кто он вообще такой, этот поседевший засранец?
Никто: просто нахал, самозванец.
Он не принадлежит ни к какой группе, ни к какой партии, ни к какой клике.
Он просто негодник, осквернитель священного алтаря, охальник.
Иногда он вопит что-то совсем несуразное, вроде: «Иезуиты!», «Бездарные хуесосы!».
Этот юнец – заноза в заду, помеха, обидная мелочь.
Он покричит, похамит, а потом исчезнет.
И опять станет славно и мирно, воцарится покой и полицейский порядок.
Этот юнец – просто тень, набежавшая на солнце культуры.
Секунда – и тень испарится.
Но вот что говорит протагонист книги (тоже литератор, но уже в предсмертном бреду, в лихорадке, на смертном одре, в чаду и озарении последних видений):
«Есть ли какой-нибудь выход? Так делается литература в Чили, так делается великая литература всего мира. „Вбей себе это в голову“, – твержу я ему. Но поседевший юнец, то, что от него осталось, шевелит губами, произнося еле слышное „нет“. Я силой своего ума его останавливаю. Или это делает госпожа история? Что может одиночка по сравнению с госпожой историей? Тот поседевший юнец всегда был одиночкой, а я всегда уважал историю. Я опираюсь на локоть и ищу его глазами. Вижу только мои книги, стены спальни, оконный свет в полумраке… Есть ли какой-нибудь выход? Временами земля дрожит. Эпицентр землетрясения находится на севере или юге, но я просто слышу, что земля дрожит. Иногда меня качает… Есть ли какой-нибудь выход? Я вижу людей, бегущих по улицам. Вижу, как они входят в метро и кинотеатры. Вижу, как покупают газеты. А иногда земля дрожит, и всё замирает на какие-то мгновенья. И тогда я спрашиваю: где тот поседевший юнец? Почему он ушёл? И правда понемногу начинает всплывать, как утопленник. Мёртвое тело, которое всплывает со дна моря или глубокого оврага. Вижу тень его растущую. Тень дрожащую. Тень, которая поднимается по холму какой-то окаменелой планеты. И тогда, в затмении моей болезни, я различаю его лицо, красивое лицо, и спрашиваю себя: не я ли тот самый поседевший юнец? Был ли на самом деле этот великий террор, был ли я тем поседевшим юнцом, который кричит, а его никто не слышит? И что было бы, если бы бедным поседевшим юнцом был я? И тогда с головокружительным ритмом сменяются передо мной лица тех, кого я видел, кого любил, кого ненавидел, кому завидовал, кого презирал. Лица тех, кого берёг, на кого нападал, от кого защищался, кого напрасно искал.
А потом вдруг как хлынет поток дерьма, и ничего не останется».
5. Когда я это прочёл, у меня волосы на теле зашевелились.
Всё встало на свои места, мои глаза открылись.
Эта тень – тень поседевшего юнца – вмиг всё прояснила.
В этой тени мы с Роберто Боланьо совпали.
Между
