из книжки, а не из фильма, – объяснила я. – Там он сначала был настоящим, а потом отрубил себе руку и приделал железную, ну и так далее, пока не стал целиком из железа.
Он кивнул и рассмеялся, и у меня не осталось сомнений, что мы станем друзьями. Так оно и произошло: мы курили и наблюдали за уроками физкультуры, сидя на крыше гуманитарного корпуса; мы вместе готовили проект по литературе – снимали фильм; он нарисовал жирафа на внутренней стороне дверцы моего шкафчика. А в моем школьном альбоме за тот год он написал зеленым фломастером: “Моя дорогая Люси, если солдаты национальной гвардии Боливии когда-нибудь возьмут меня в заложники и подвергнут страшным пыткам, воспоминания о времени, которое мы провели с тобой вместе, помогут мне пережить эту боль”.
Я несколько раз писала ему из колледжа, но он не отвечал. Потом до меня дошли слухи, что он бросил университет.
Самое противное, что вы и без меня знаете, что произошло дальше, ведь это так избито. Избито потому, что подобные истории всегда заканчиваются одинаково: бедная мама пытается вычистить дерьмо из штанов своего ребенка до приезда “скорой”, и именно эту деталь твои одноклассники, приезжая домой на каникулы из колледжа, обсуждают снова и снова – не то, где он нашел пистолет, не то, почему он это сделал и сколько раз пытался сделать раньше, но именно историю про дерьмо в штанах и про то, как мать отчаянно вытирала его полотенцем, как будто это что-то меняло, как будто ей не хотелось, чтобы их семье пришлось краснеть перед судмедэкспертом.
Вернувшись после похорон в колледж, я извела друзей разговорами о том, что могла предотвратить случившееся, если бы вовремя произнесла нужные слова, и о том, как много было у меня возможностей ему помочь, которыми я так и не воспользовалась. Я просто оказалась плену этой избитой ситуации – в одном из сценариев, из которых приходится выбирать, когда кто-нибудь умирает. В действительности я не чувствовала ничего подобного. Я с тем же успехом могла бы снова и снова повторять: “Он был так молод, у него вся жизнь была впереди!”, или “На его месте должна была быть я!”, или “Как же мог Господь Бог допустить такое?”. Ни одна из этих фраз не передавала бы того, что я чувствовала на самом деле, просто мне почему-то доставляло удовольствие снова и снова рассказывать всем одно и то же.
Только пять лет спустя меня вдруг как обухом по голове ударило – удар был тяжелый, точь-в-точь как то свинцовое сердце Даррена: а ведь я и в самом деле виновата в том, что произошло, – и все остальные виноваты. Потому что и в самом деле были вещи, которые мне следовало ему сказать. А когда Брайан Уиллис пошутил на математике, что Даррен опоздал, потому что кто-то в душевой уронил мыло, мне бы следовало встать и расквасить его распухшую конопатую рожу.
Вот она – моя тайная мотивация, мое душераздирающее оправдание, мое желание наверстать с Иэном то, что не было сделано тогда. Едва ли мне удалось бы убедить суд присяжных, что одного этого довольно, чтобы оправдать мой поступок. Но, думаю, история с Дарреном сделала
