и егерем, сидели на лавочке у колодца и ждали результатов дедова врачевания, а девица щебетала:
– Ничего не понимаю. Как он вашего деда-то понял, он же по-русски ни слова… А все, что дед сказал, сделал. Не понимаю…
А еще через два часа дед появился на крылечке и, утирая пот полотняной тряпкой, сказал:
– Жив будет.
Егерь шумно выдохнул, а дед, помолчав, добавил:
– С недельку у меня полежит.
Егерь вскочил и, посмотрев на американца, собрался что-то сказать, но тот сам заговорил, обращаясь к деду Изе и сердито оборвав взглядом девицу, которая начала переводить. Дед выслушал и сказал:
– Ну что ж, в тесноте – не в обиде, оставайся, – и ушел в избу.
Американец довольно вздохнул. А девица расстроенно повернулась к КЗ:
– Вот видишь!
Егерь растерянно заговорил:
– Это как же, это что ж, а как же палатка, а снаряжение, а ну как украдут? С меня ж директор шкуру спустит. Это ж каких денег стоит.
– Вот езжай и стереги, а завтра упакуешь и сюда привезешь, – прервал его излияния КЗ.
Когда дед Изя снова появился на пороге, егерь уже сидел в седле. Он подобрал поводья и, ни к кому особо не обращаясь, сказал:
– Ну бывай, завтра к полудню все имущество приволоку. Ночью переспите, а завтра с двумя-то палатками куда как просторней будет. – И, уже поворотив коня, удивленно заметил: – Вот ведь оно как бывает, со всех сторон света собрались, девка с юга, парень с севера, американец этот вообще из Кореи. По жизни и встретиться бы не должны, а вишь как оно… – и дал коню шенкеля.
Дед Изя какое-то время расширившимися глазами смотрел ему вслед, затем перевел взгляд на КЗ. А тот вдруг отчетливо вспомнил слова Сыча, произнесенные в потайной пещерке несколько дней назад:
«И ослепнет мир, и будут люди рождаться и умирать, не зная ни света, ни правды Родовой.
И родится „слепой“, коего взгляд Триглава не сможет в небытье повергнуть.
И отметит его Перун знаком своим, и даст в побратимы с запада, с севера, с востока и юга.
И прозреют они, и вернутся на Родов путь, и придут многие за ними вслед».
8
Ужин начался при полном молчании. Дед Изя сервировал стол сам. Как будто готовился к какому-то священнодействию.
В центр стола он положил выделанную звериную шкурку, сушеную рыбину, каравай грубого домашнего хлеба, солидный кусок какого-то желтого металла, граммов этак около четырехсот, отлитый в виде шестигранного прута, и поставил туесок меда. Затем слазил в погреб и достал небольшой бочонок, пробил днище и разлил по берестяным ковшикам густую жидкость медового цвета. Потом сложил на большое деревянное блюдо куски копченой лосины, хлеб и черемшу.
Все присутствующие тихо сидели по углам, чувствуя, что происходит нечто необычное.
Дед Изя наконец закончил, окинул стол придирчивым взглядом и, с какой-то торжественностью заняв место во
